Право на жизнь. История смертной казни - Тамара Натановна Эйдельман

Вчера, 15 марта 1957 года, в Калифорнии был казнен Бартон Аббот, приговоренный к смерти за убийство четырнадцатилетней девочки. Вот, как мне кажется, пример гнусного преступления, позволяющего причислить его виновника к разряду неисправимых. Аббот был осужден, хотя не переставал твердить о своей невиновности. Казнь была назначена на десять часов утра 15 марта. В десять минут десятого было получено известие об отсрочке казни, чтобы защитники успели сделать последнее заявление. В одиннадцать оно было отклонено. В четверть двенадцатого Аббот вошел в газовую камеру. Через три минуты он вдохнул первую порцию газа. А еще через две минуты раздался телефонный звонок секретаря комиссии, ведающей помилованиями. Она пыталась связаться с губернатором, но тот уехал на пляж, и тогда она решила позвонить прямо в тюрьму. Аббота вытащили из камеры, но было уже слишком поздно. А если бы накануне погода в Калифорнии была похуже, губернатор не отправился бы на пляж. Он позвонил бы в тюрьму двумя минутами раньше, и Аббот остался бы в живых и, может быть, дожил бы до признания своей невиновности. Всякое другое наказание, даже самое суровое, оставляло ему такую возможность. А смертная казнь не оставляла никакой[192].

Но Гюго доводит эту мысль до мучительного логического завершения: нельзя наказывать невиновного, но, помимо этого, никого нельзя наказывать безвозвратно, непоправимо и нерасторжимо. Эти понятия убивают закон. «Рано или поздно общество согнется под их тяжестью, они нарушают необходимое равновесие между правами и законами, они делают человеческое правосудие несоразмерным, и вот что происходит в результате – подумайте об этом, господа, – совесть в ужасе отступает перед законом».

Гюго завершил выступление словами: «Я подаю свой голос за полную, безоговорочную и окончательную отмену смертной казни».

Увы, конституция 1848 года отменила лишь смертную казнь за политические преступления. За другие преступления во Франции будут казнить еще больше века.

Существование смертной казни, пусть уже не путем четвертования или колесования, а «всего лишь» с помощью рационально устроенной гильотины или аккуратной виселицы, перестало восприниматься как увлекательный спектакль, а стало, наоборот, демонстрацией чудовищных, бесчеловечных действий государства.

Знаменитое письмо Льва Толстого его другу Василию Боткину[193] было написано в 1857 году – задолго до духовного кризиса, который перевернет всю жизнь великого писателя, за четверть века до просьбы о помиловании народовольцев, обращенной к Александру III, более чем за полвека до пронзительного «Не могу молчать!». 29-летний Толстой, еще не «яснополянский старец», не кумир, не учитель, в Париже, как он сам пишет, «имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь». Бывший военный, офицер, повидавший немало смертей, Толстой был поражен как раз тем самым рациональным характером происходившего, который для многих до сих пор остается доводом в пользу сохранения «цивилизованной» казни:

Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога.

Как видим, Толстой, только в 1903 году прочитавший речь Гюго в Учредительном собрании, пишет о том же: вынося смертный приговор, люди берут на себя функции бога, совершают нечто безвозвратное, непоправимое и нерасторжимое. Закон, позволяющий приговорить человека к смерти, для Толстого не закон: «С теми же формальностями убили короля, и Шенье, и республиканцев, и аристократов, и (забыл, как его зовут) господина, которого года два тому назад признали невинным в убийстве, за которое его убили». И еще одно, о чем вспоминают не так часто, как о возможности судебной ошибки и несоразмерности наказания. Толстой пишет: «А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п.» О том, как смертная казнь развращает, приучает к убийству и тех, кто приговаривает, и тех, кто охраняет смертников, и тех, кто их казнит, и тех, кто наблюдает за казнью, думают не так часто. Это ведь люди, вершащие справедливость или наблюдающие за тем, как совершается справедливое возмездие. Но давно уже никто не спорит с тем, что любая, даже самая справедливая война вызывает посттравматический синдром у солдат, вынужденных убивать, пусть и во имя благой цели. А кто изучал синдром, возникающий у тех, кто, пусть даже ради справедливого воздаяния, казнит других людей?

В 1910 году, когда военно-полевые суды, введенные Столыпиным, уже остались в прошлом, но военные суды продолжали выносить смертные приговоры, Владимир Короленко, хороший писатель и замечательный человек, всю жизнь заступавшийся за униженных и оскорбленных, написал статью «Бытовое явление» – о синдроме, возникающем в стране, где казнь становится чем-то привычным. Рассказав об условиях содержания смертников, их «буднях», их попытках самоубийства, о последних письмах после утверждения приговора, он пишет:

Это было в половине восьмидесятых годов. Россия, в которой казнь давно якобы отменена законом, в это время пережила все-таки немало казней, даже над женщинами. Но бытовым явлением казнь еще все-таки не была. Она совершалась всенародно и носила характер мрачного «смертного парада». Момент расставания с жизнью, хотя бы и преступников, признавался еще чем-то торжественным и священным. Чурин на глазах тысячной толпы прощается с севером и югом, западом и востоком, прощается с товарищами, за которых отдал свою жизнь. Священник дрожит, прокурор закрывает лицо бумагой, в «страшном крике» командующего чувствуется содрогание человеческого сердца, доктор подходит к столбам весь в слезах. Над всем витает сознание торжественности, живое ощущение ужаса и ответственности.

В наши времена казнь вульгаризировалась. С нее сорваны все торжественные покровы. Да и могли ли они уцелеть, когда суды выносят сразу по тридцать смертных приговоров, когда казнь назначается «за нападение, сопровождавшееся только похищением четырех рублей, пары башмаков и колец», как это было совсем недавно в Севастополе, или «за ограбление пятнадцати рублей без всяких убийств или даже поранений», как это случилось в прошлом году в Уфе. Таких примеров можно было бы привести десятки[194].

И дальше страшное замечание: «По мере