Право на жизнь. История смертной казни - Тамара Натановна Эйдельман

возражения тех, кто говорил и говорит, что не так уж страшны затраты государства на охрану опасных преступников по сравнению с тратами на содержание смертников, подчас многолетнее, и особенно – с тем вредом, который наносит обществу смертная казнь. Каков же этот вред? В конкретном случае с Митиленой, по мнению Диодота, он заключался в следующем:

Теперь во всех государствах демократическая партия благосклонно настроена к вам и или вовсе не принимает участия в восстании олигархической партии, или же, если и бывает вынуждена примкнуть к восстанию, тотчас становится во враждебные отношения к восставшим. Поэтому, начиная войну, вы имеете союзника в лице народной массы враждебно настроенного к вам государства. Если вы погубите демократическую партию в Митилене, партию, которая не участвовала в восстании и, получив оружие, добровольно передала вам город, то прежде всего избиением доброжелателей ваших вы совершите несправедливость, потом сделаете то, что наиболее желательно для аристократов: поднимая против вас государства, они тотчас найдут себе союзника в лице демократов, как скоро вы открыто покажете, что подвергаете безразлично одному и тому же наказанию и виновных, и невиновных. Нет, если бы даже демократическая партия и была виновна, вы обязаны игнорировать это, чтобы единственную союзную еще с нами часть населения не превратить во враждебную. Для упрочения нашего владычества, я полагаю, будет гораздо выгоднее добровольно снести обиду, нежели, стоя на основах права, истребить тех, кого не следует.

Надо сказать, что на афинян речь Диодота произвела такое впечатление, что они тут же отправили на Лесбос вторую триеру, которая, по счастью, успела прибыть до того, как уже оглашенный приговор начали приводить в исполнение. Афиняне казнили тех, кого считали виновниками восстания, срыли стены Митилены, отняли земельные владения города и все корабли. После этого союзники волей-неволей действительно долго хранили верность Афинам.

Как видим, Диодот не призывал отказаться от смертной казни в принципе, и народное собрание тоже не рассматривало такой вариант, но его доводы говорят о том, почему смертная казнь не нужна. Впрочем, даже высказывания Диодота для его времени были довольно неожиданными. После этого прошли века, в течение которых многие говорили и писали о необходимости смягчения наказаний, отказа от излишней жестокости, но вопрос о полной отмене смертной казни, в любой ее форме – жестокой, мучительной или «гуманной», долгое время вообще не ставился. Христианская церковь, которая, казалось бы, должна была идти во главе противников лишения жизни, столетиями считала естественным делом казнить еретиков. Правда, различные ухищрения позволяли ей будто бы сохранять приверженность делу милосердия: терзая еретиков, церковники спасали их души, а значит, добиваясь от них раскаяния, обеспечивали им вечную жизнь. Инквизиция обычно передавала осужденных для совершения казни светской власти, странным, перевернутым образом воспроизводя действия еврейского синедриона, имевшего право помиловать одного из тех преступников, которым римский прокуратор выносил смертные приговоры. А сожжение еретиков на костре вроде бы не означало греховного пролития крови, и по этой же причине средневековые епископы, которые одновременно являлись владельцами феодов, а значит, должны были нести военную службу, отправлялись на войну, вооруженные не мечами, а палицами…

Доводы Беккариа

К XVII–XVIII векам, когда, как мы уже знаем, в некоторых европейских странах произошло ужесточение наказаний и расширение состава преступлений, каравшихся смертью, начинает набирать силу движение против казни. Сначала, впрочем, это было движение против мучительства, жестоких казней, смертных приговоров за кражу – как мы сказали бы сегодня, стремление к гуманизации наказаний, но не более того. Взгляды философов-просветителей на казнь можно коротко выразить фразой Монтескье: «Смертная казнь является как бы лекарством для больного общества». Конечно, особенно жестоко действовать нельзя, но в каких-то случаях можно… На этом фоне постоянно цитируемая фраза Паскаля: «Надо ли убивать людей, чтобы не было злодеев? Это значит создавать двух против одного» – и приводимая им сразу за этими словами цитата из блаженного Августина: «Vince in bono malum» («Победить зло добром») – кажутся «прекраснодушными», как любят говорить в нашей стране, то есть нереалистичными, оторванными от жизни рассуждениями. Хотя, конечно, мучить, пытать – это ужасно, и философы последовательно доказывали необходимость соразмерности наказания и преступления, что уже было революционно для того времени, когда могли казнить в течение нескольких часов самыми разнообразными и изощренными способами. Наиболее прогрессивные государи, «философы на троне», отменяли пытки, призывали казнить меньше, делать это мягче – но все равно казнить.

Жак Деррида, анализируя взгляды философов (в том числе Гегеля, Канта и многих других), считавших казнь пусть неприятной, но необходимой мерой, лекарством, может быть горьким, но спасительным, формулирует основу их мыслей следующим образом: без смертной казни «не было бы закона. Сама идея закона предполагает, что существует нечто, обладающее большей ценностью, чем жизнь, а значит, жизнь как таковая не обязательно должна быть священной, она может быть принесена в жертву ради сохранения закона»[182].

В общем-то, перед нами все те же римские добродетели, очень высоко ценившиеся в эпоху Просвещения. Но тем не менее споры, трактаты, размышления о необходимости смягчения наказаний – это тот воздух, которым дышал Чезаре Беккариа, человек, совершивший прорыв в вопросе отношения к смертной казни.

В 1764 году Беккариа, итальянский аристократ, выпустил книгу «О преступлениях и наказаниях» – кстати, исследователи уже давно заметили перекличку этого названия с другой книгой, написанной столетием позже, – Достоевский явно хотел напомнить о труде итальянца.

Беккариа подробно анализирует различные виды наказаний и прежде всего, вполне в духе своего времени, выступает против излишней жестокости по отношению к преступникам:

Если бы даже удалось доказать, что жестокость наказаний не противоречит непосредственно общественному благу и самой цели предупреждения преступлений, что она лишь бесполезна, то и в этом случае жестокость не только явилась бы отрицанием завоеваний в области морали просвещенного разума, предпочитающего царить среди свободных людей, а не скопища рабов, жестокосердие которых увековечено постоянным страхом, но и справедливости, и самой сути общественного договора[183].

Он призывал к отмене пыток, которые в те времена считались само собой разумеющимися:

Никто не может быть назван преступником до вынесения приговора суда. Общество также не может лишить его своей защиты до тех пор, пока не принято решение о том,