Неверная - Али Айаан Хирси

Появлялась проблема. Двадцать третья статья голландской Конституции разрешала религиозные школы. Если бы закрыли только мусульманские школы, а другие религиозные школы продолжали бы функционировать, это было бы дискриминацией. Я полагала, что пришло время говорить о финансировании всех религиозных школ. Голландия стала приютом для иммигрантов всех незападных религий: индуистов, буддистов, мусульман. Возможно, все, включая голландских детей, должны были учиться понимать других, откуда бы они ни были. Скорее всего, так двадцать третья статья была бы соблюдена. Государственное финансирование способствовало бы соблюдению идеологического нейтралитета и уважению к плюрализму.

Я замучила Поля Калма своими взглядами на образование. Я больше не казалась ему правой, он думал, что я коммунистка.

– Ты представляешь, что двадцать третья статья значит для голландцев? – спрашивал он меня. – Ты знаешь, после какого конфликта она была введена? Ты думаешь, что статья появилась только из соображений интеграции?

Я отвечала:

– Ох, так мы больше не ученые? Разве мы не должны думать о таких вещах? Наплыв иммигрантов затронет самую основу голландского общества, пора уже понять это.

Так я проводила дни – в острых, но дружеских спорах.

В мае 2002 года мы с Эллен решили отдохнуть. Наверное, Абшир был прав: мне нужен перерыв. Мы поехали в Корфу, я взяла с собой книгу «Манифест атеиста», которую Марко одолжил мне на один день после нашего спора.

В тот момент мне казалось, что, раз он дает мне свою священную книгу, я должна отдать ему Коран. И сейчас мне хотелось ее прочитать. Мне нужно было понять все это. Мои вопросы были запретны. Согласно моим убеждениям, если я не шла за Богом, то шла за дьяволом. Но я не могла отвечать на вопросы о голландских проблемах, пока не разберусь с собственными вопросами веры.

Перед отъездом я сказала Эллен:

– Я сомневаюсь в существовании Бога и в жизни после смерти. Я собираюсь прочитать эту книгу во время поездки. Ты не обидишься?

Эллен тихо ответила:

– Нет. Я все понимаю. Я буду рядом, как это делала ты, когда меня мучили вопросы.

Я читала книгу, невольно восхищаясь ясностью мысли и озорством автора. Но вообще-то я могла и не читать ее. После первых же четырех страниц я поняла, что давно знаю ответ: я атеист.

Я никому не говорила об этом. Однажды ночью в греческом отеле я посмотрела на себя в зеркало и сказала:

– Я не верю в Бога.

Я сказала это медленно, осторожно выговаривая слова, на сомалийском. Мне стало легче.

Все было правильно. Не было боли, только ясность. Долгий процесс поиска ответов на вопросы, хождение вокруг да около – все закончилось. Ангелы за моими плечами, сомнения по поводу секса вне брака и алкоголя, подчинение догмам – все это ушло. Бог, дьявол, ангелы были всего лишь плодом воображения. С этого момента я могла спокойно спать и двигаться вперед, исходя из собственных убеждений. Мой внутренний компас был со мной, а не на страницах сакральных книг.

По возвращении из Корфу я стала ходить по музеям. Мне необходимо было видеть скелеты и мумии, чтобы убедиться, что после смерти я стану всего лишь грудой костей. Мне нужно было научиться жить без Бога, что означало, что моя жизнь в моих собственных руках. Я искала новую мораль для себя. В исламе ты – раб Аллаха: ты покорен, и, таким образом, ты лишаешься собственной воли. Ты не свободен. Ты хорошо ведешь себя из-за страха перед адским пламенем; своей системы морали у тебя нет. Если Бог – это хорошее, а дьявол – плохое, то они оба во мне. Я хотела следовать хорошему в себе – доброте, любви, и отвергать плохое – злость, лень, гнев, зависть.

Мне не требовалось вымышленное существо, которое учило бы меня, что делать, но я нуждалась в подтверждении своей нравственности. Теперь я с огромным вниманием читала книги величайших философов – Спинозы, Локка, Канта, Милла, Вольтера, – а также современных ученых – Рассела, Поппера. Вся жизнь – это решение проблем, говорил Поппер. Они не абсолютны, прогресс меняет все. Поппер с уважением относился к Канту и Спинозе, но спорил с ними, если их аргументы были слабы. Я хотела быть, как Поппер: свободной, признающей силу, но не боящейся ее.

Триста пятьдесят лет назад, когда Европа еще следовала религиозным догмам, а свободомыслие преследовалось – как сейчас в исламском мире, – Спиноза ясно мыслил и ничего не боялся. Он был одним из первых, кто сказал, что мир создан не только Богом. Природа сама себя создала, считал он. Разум, ничем не замутненный, должен вести нас по жизни. Хотя это и заняло века, но система разделения на богатых и нищих, мужчин и женщин, которая навязывалась католичеством, была преодолена.

Теперь, конечно, очередь ислама.

Люди вмещают в себе как хорошее, так и плохое, я полагала. Мы должны сами думать, вырабатывать собственную систему морали. Я пришла к заключению, что не смогу быть честной с другими, пока не буду честна с собой. Я хотела взять все лучшее от религии, чтобы совершенствоваться, стать более благородной, без давления на себя и следования чудовищным правилам. Я больше не лгала себе и другим. С меня хватит лжи. Я больше не боюсь жизни после смерти.

Глава 15. Убийство Тео

Мое знакомство с Тео ван Гогом состоялось в феврале 2003 года. К тому времени я уже выступила на национальном телевидении, сделав ряд резких заявлений в адрес ислама, поощряющего насилие над женщинами, и начала политическую карьеру.

В тот вечер я была в гостях у журналиста Теодора Холмана. Мы с ним беседовали, как вдруг наш разговор прервал дверной звонок. Шумный взъерошенный мужчина влетел в комнату и заключил меня в медвежьи объятия.

– Меня зовут Тео ван Гог, – сказал он. – Я голосовал за вас.

Он поболтал с нами немного, засыпал меня советами по поводу того, как выжить в мире политики, а потом ушел так же внезапно, как и появился.

Я уже слышала о ван Гоге: он был знаменитым режиссером и одним из тех персонажей, которые постоянно светились на телеэкранах и страницах газет. Этот толстяк с растрепанными светлыми волосами постоянно курил и много говорил. Он обожал подначивать и критиковать даже лучших друзей, особенно в телепередачах. Многие терпеть его не могли.

После нашей первой встречи я не виделась с ван Гогом больше года – не было повода. И вот в мае 2004 года, когда я была в США на свадьбе у друзей, Тео позвонил мне по мобильному (он узнал мой номер у нашего общего знакомого). Вместо «Здравствуйте, как поживаете?» или чего-то в этом духе я услышала только: «Привет, это ван Гог» – и он сразу стал возмущенно рассказывать о стычке с Абу Джахья, бельгийцем ливанского происхождения.

Абу Джахья, основатель Европейской арабской лиги, был приглашен на заседание амстердамского дискуссионного клуба Happy Chaos, но отказался участвовать, когда узнал, что председателем будет Тео. После того как головорезы Абу Джахьи пригрозили ван Гогу, тот назвал его «сутенером Аллаха», и тут начался настоящий ад.

Понятия не имею, что, по мнению Тео, я могла сделать в той ситуации. К тому же обстановка не располагала к серьезным разговорам: я сидела в нью-йоркском такси, без телохранителя, а водитель был явно мусульманин.

– Тео, я не могу сейчас говорить. Давай увидимся на следующей неделе, когда я вернусь в Голландию.

В ту пору у меня дома жила марокканка Рашида. Она связалась со мной летом 2003 года и попросила помочь сбежать от отца и братьев, которые избивали ее за то, что она встречалась с голландцем. Ей было двадцать два года, она хотела стать актрисой. Ее история тронула меня, отозвавшись эхом моей собственной судьбы. Мне хотелось сделать что-нибудь для нее, но я не представляла, как поспособствовать ее кинокарьере. А теперь я поняла, что могу взять ее с собой на встречу и познакомить с Тео ван Гогом, известным амстердамским режиссером.

Незадолго до этого вышел его новый фильм «Наджиб и Джулия» об отношениях голландской девушки и марокканского юноши. У Тео было удивительное чутье, его внутренний радар реагировал на малейшие признаки несчастья, в то время как большинство людей считали, что в Голландии все чинно и мирно. Тео полагал, что окружающие слишком часто не решаются высказаться, боясь кого-нибудь обидеть. В его доме царил хаос, а сам он был постоянно сосредоточен на работе. Тео был весь соткан из противоречий. Совершенно невозможный человек – и в каком-то смысле гений.