Два лепестка моли. И сжечь все к чертям (СИ) - "Волосинка на губе"

Варрис попрощался и поспешил уйти. Гермиона молча смотрела на то, как все возбудились от его рассказа.

— Я очень нуждаюсь в деньгах, милый Хогвартс! — Симус сложил ладони, словно в молитве, и закрыл глаза.

— Ты перепутал школу с Гринготтсом, — шикнул Блейз.

Гермиона нуждалась в умиротворении, которое давно покинуло её.

Она поднялась на ноги и быстро, пока никто не заметил, побежала за Варрисом, настигнув его у лестницы.

— Мистер Варрис! — она прыгнула на ступени, которые уже отъезжали в сторону. Старик схватил её под локоть, чтобы она не упала. — Спасибо! Я… я бы хотела проконсультироваться у вас.

— Тогда давайте в моём кабинете?

Они молча продолжили свой путь. Она не знала, как завязать с мужчиной разговор. Прежде Гермиона не предпринимала попыток с ним поговорить, но сейчас была необходимость. Её немного сковывало от смущения. И от лёгкости мистера Варриса, даже походка которого выглядела так, словно он парил над землей. Всё в нём было спокойно и приятно.

Кабинет показался ей маленьким, с кучей домашних растений, кажется, фиалок разных цветов и форм. Даже поющие лилии в горшках поприветствовали песней хозяина. Ангра нежно провёл ладонями по бутонам и сел за стол, предлагая ей занять место напротив.

Кресло было таким мягким и глубоким, что Гермионе захотелось уснуть в нём. Она села на край, чтобы не сбиться с мыслей.

— Я по поводу своих родителей…

Варрис кивнул, внимательно её слушая. И Грейнджер всё рассказала. Все свои переживания и о той выходке в клинике родителей, когда назвала маму мамой.

— Вы поступили очень находчиво, мисс Грейнджер. Я не часто сталкивался с отменой обливиейта, но это всегда было сложным процессом. Долгим, я бы даже сказал. Тот триггер, который вы вбросили своей матери, был хорошим шагом. Есть шанс, что миссис Грейнджер будет часто вспоминать этот момент, и что-то в её памяти отзовётся. Ещё не было от неё новостей?

Гермиона покачала головой.

— Не унывайте, я уверен, что память вернётся. Остаётся ждать. Было бы хуже, если бы обливиейт был повторным. Тогда бы все попытки свелись к нулю…

— Да, я в курсе про повторное заклятие. Но я сделала это один и единственный раз. Быть может, мне стоит повторить? В смысле, что-то сказать маме или отцу?

Старик задумался. Он стучал пальцами по столу, глядя в окно.

— Вот что я могу вам посоветовать. Вы можете повторить, но не в скором времени. Боюсь, мистер и миссис Грейнджер посчитают, что вы не в своём уме.

— Да-да, — закивала она. — Вы правы…

— А как дела у вас? — Ангра покосился на руки, которые Гермиона безжалостно ковыряла ногтями. Она сразу сжала их в кулаки. — С вами всё хорошо?

«Нет».

— Да. Просто очень скучаю по ним.

Как ему сказать, что она была проклята заклинанием, которое служило поиску любви? Как сказать, что её партнер ненавидел даже думать о том, что есть возможность быть с ней. Что он не верил в любовь и был сам проклят непреложным обетом. Что, возможно, скоро умрёт?

И как только она осмыслила последнее предложение в своей голове, её прошибло мурашками.

Малфой скоро умрёт, если не женится…

А если это случится, то что будет с ней?

Грейнджер перевела пустой взгляд на Ангру, быстро попрощалась с ним, поблагодарив, и вышла из кабинета.

Её трусило.

Она чувствовала возрастающую тревогу в груди. Чёрт возьми, совсем не вовремя. Сердце колотило в рёбра, в лёгкие, оставляя там гематомы отчаяния. Её прошиб холодный пот. Всё, что оставалось — добежать до туалета и запереться в кабинке, сесть на пол и найти в сумке картонный пакет.

Вдох.

Выдох.

Паническая атака, как старая подруга, окутала её плечи. Она всё сильнее давила на них, на грудь, заставляя сердце работать на износ.

Что будет с ней, если он умрёт?

Что если метка с её руки не пропадёт, и после его смерти ей останется всю жизнь тосковать, искать его в чужих взглядах и никогда не удовлетворяться ими? Боже…

Это не эгоистично — думать, в первую очередь, о себе, потому что он не оставил ей ни шансов, ни намёков, ничего. Обрубил все пути и выходы к нему и, блять, от него. Вроде бы «нельзя», но и не отпускал от себя. Сидя там, в Большом зале, она чувствовала его бедро, как он касался её…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Эгоистичный ублюдок.

Они идеальная пара неидеальных людей.

Шаг навстречу — и два назад. И эта бесконечная гонка, не имеющая конца.

Её колотило.

Гермиона натёрла глаза до красных вспышек. И, как назло, в голове мелькали яркие картинки, имеющие звук… имеющие вкус… имеющие её.

Горькая вишня на губах. Шёпот в губы, грубый и властный. Его толчки на грани закатанных глаз. Его грязный от крови рот, возбуждённо просивший смотреть на него… Дышать в него, чувствовать его.

Господиблятьбоже…

И в этой агонии, сквозь ускоряющуюся паническую атаку, Гермиона действительно хотела отмотать время назад, на пару суток, чтобы не давать ему разрешения. Чтобы не давать разрешения на всё. Потому что Малфой — как таран. Без пощады.

На несколько лет назад, чтобы не принимать участия в этой долбанной игре. Чтобы в будущем руку не разрезало буквами, которые после произнесёт он.

На двадцать лет назад, чтобы не родиться…

Вот настолько она отчаялась.

Но всё это перечеркивает одно лишь:

ТЯНЕТ…

Тянет низ живота, от его взгляда и запаха. Тянет мысли к нему. Тянет руки и ноги в его сторону. Тянет неебически сильно, как бы она не сопротивлялась. Она наркоманка, а он доза.

Быть может, стоило попробовать? Попробовать всплыть с этого дна? Попробовать переключить внимание, а потом приказать метке исчезнуть?

Гермиона поднялась на всё ещё немного подрагивающие ноги. Умылась холодной водой, глядя на себя в зеркало, на уставшее лицо. И решила действительно попытаться. Попытаться побыть с тем, с кем легче.

Ей срочно нужно было поговорить с Тео…

***

В среду вечером Драко всё-таки согласился сам с собой, что это ему не померещилось.

Боли не было вот уже пять дней. После того, как Грейнджер сказала:

«Всё хорошо, ты можешь меня использовать».

Боль не возвращалась, словно Гермиона вколола ему обезболивающее. Но вот только он всё ждал, когда его действие закончится. Или же это перед концом смерть с косой давала ему передышку?

Выходя тогда ночью из хижины он всё для себя решил. Он просто будет ждать, когда же станет так больно, что откажет сердце, и всё это кончится. Другого выхода не было. Не сработал даже план одной из умнейших ведьм. Он не винил Гермиону. Наверное, даже был благодарен за возможность хоть на полчаса почувствовать забытое нечто. Забытую надежду на будущее.

Драко решил «доживать» свои дни. Даже участвовал в общих собраниях «новой» команды, как говорил Блейз. Большая компания старшекурсников из разных факультетов, которые, забыв прошлое, пытались создать новое будущее. Малфою показалось это забавным. Он наблюдал за компанией и вдруг понял: они не притворялись.

Ни один из тех, кто был на «правильной» стороне не бросал ни одного плохого слова в сторону слизеринцев. Было ли это влиянием Поттера… Может быть. Или же все быстро повзрослели и поняли, что не хотели идти по стопам родителей, а война ни к чему хорошему не приводит.

Менялось всё.

Даже Грейнджер, которая поменяла вектор своих предпочтений. Два дня, как она ходила рядом с Ноттом. Драко даже обрадовался, что девушка вправила себе мозги и поняла, что бесполезно пытаться спасти мёртвого.

Тео, на следующий день после того, как ударил его, извинился. Говорил, что вспылил, приревновал.

Извинился бы он, узнав что делал Драко с Гермионой? Извинился бы он, если бы Малфой рассказал, какой вкус у её губ. И с каким голосом она кончает?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Наверное, это простая жадность.

Или же Драко рехнулся вместе с Грейнджер.

Может, его немного удивило, что она вела себя после случившегося как обычно. Не краснела перед ним, не увиливала. Даже взгляд не прятала. Его это задело. Совсем чуть-чуть. Просто хотелось совершенно не так. Хотелось, чтобы Гермиона больше не делала этого. Не смотрела так, как смотрела и сейчас. С этим жалостливым взглядом. С этим «я знаю твою тайну». Может, поэтому он просто её немного подразнил тогда в Большом зале, трогая её бедро. Слушая, как застревали её вдохи в горле.