После бури - Фредрик Бакман

Она даже смутилась собственного голоса, но ее словно прорвало, она кричала, как стиснувший кулаки маленький ребенок после футбольного матча:

– Да! Симпатичны… Они наверняка сделали много хорошего для спорта, для города… но, папа, что такое спорт, если нет справедливости? Что такое общество? Если их клуб выстроен на мошенничестве и лжи, то все это… все это… ОБМАН, папа! И кем будем мы, если позволим им уйти от правосудия, если все это сойдет им с рук?

46

Слуги

Никакой справедливости нет. Во всяком случае, такой, чтобы распространялась на всех. А если и есть, то не здесь. Это Маттео узнал рано.

Сейчас ему было четырнадцать. Сестра твердила ему, что это самый поганый возраст, что в этом возрасте люди ведут себя хуже всего, она говорила, что эти годы надо просто пережить. Но сама не пережила. Она говорила, что он может стать кем захочет, что для него нет ничего невозможного, но теперь это не так. Потому что он хотел всего лишь быть счастливым.

Он любил рисовать, поэтому попытался нарисовать, какой она была в те последние дни, но он больше не помнил ее несовершенств, он видел ее словно фарфоровой. Волосы – словно вырезаны из дерева, глаза как у куклы. Он рисовал ее как будто с чужих слов.

Накануне похорон родители вернулись домой поздно вечером, они ничего не говорили, вошли так, будто просто ходили в церковь или за продуктами. Сестра лежала на комоде в прихожей. Маттео прокрался туда и осторожно поднял ее, но урна была слишком легкой, она бы в ней ни за что не поместилась. Ведь сестра была большая, ее смех заполнял коридоры, от ее темперамента слетали крыши с домов. Из кухни раздался мамин крик, и Маттео чуть не выронил урну из рук.

– Маттео, может, позвонишь кому-то из класса – пошли бы покатались на велосипеде?

Маттео сглотнул, и легкие как будто наполнились кусочками льда. Сестра говорила, что мама живет в выдуманном мире, что она – как смешная фотография, на которой человек стоит за картонной фигурой с отверстием для лица, изображающей супергероя, льва или какую-нибудь толстую тетю. «И вся жизнь для нее такая же, она просто подставляет наши лица в такие вот фигуры, которые она для нас себе вообразила», – говорила сестра, и Маттео так злился. Не на сестру, а на несправедливость. У него никогда не было друга, он ни разу в жизни не звонил ни одному однокласснику – мать видела, как другие дети катаются на велосипедах, и полагала, что Маттео занимается тем же.

– Да, мама, – крикнул он.

На улице выпал снег, а в доме стоял ледяной холод, потому что иногда ей мерещился затхлый запах и она нараспашку открывала все окна и не закрывала по нескольку дней. Словно надеялась выветрить все, что пошло не так. Она пекла на кухне хлеб, она делала так всегда, когда не хотела никого видеть, а отец сидел у себя со своими книгами, потому что жил в окружении других фантазий, позволяющих отключиться и вообще ничего не чувствовать. «Вы говорите, что мы должны служить Господу, но это все равно что быть рабами!» – сказала им однажды сестра, и матери тогда стало дурно, она задрожала всем телом и, зажав уши, завизжала. Маттео обнимал ее всю ночь, а на следующее утро сестра попросила у него прощения. Ночью она прошептала: «Они ведь никогда никому не возражают, Маттео. Ни своим начальникам, ни кому-нибудь в церкви, ни Богу! Они просто подстраиваются, слушаются и соглашаются так жить! Все эти чертовы правила, и запреты, и вечное безденежье – ты согласен на такую жизнь? Неужели ты не хочешь большего?» Маттео не знал, что ответить, он никогда не задумывался, существует ли какая-то альтернатива, но он понимал, почему сестра начала пить, ведь это был способ уйти от реальности. Вскоре после этого мать нашла в ее комнате алкоголь и стринги, и тогда Маттео впервые услышал дома слово «шлюха». Мать каждый вечер молилась за душу дочери, громко, чтобы та слышала, и дочь перестала приходить домой. Маттео был слишком мал, чтобы понять все то, что происходило последние месяцы, все то, что ей пришлось пережить, но когда она уехала за границу, он залез в ее платяной шкаф, сел в глубине и вдыхал ее запах, пока не уснул. А когда проснулся, то щеку царапнуло что-то острое, это был уголок ее дневника. Так он узнал все. Поэтому он понимал, что, может, она и умерла в другой стране, и полиция, может, и сказала, что виноваты наркотики, но это была неправда. Ее убили здесь, в Бьорнстаде. Убили здешние парни. Ее сердце разбилось на множество осколков, которые разлетелись по всему свету.

А теперь родители даже не собираются прощаться с ней в той церкви, куда ходят сами, в нескольких часах езды от города, они решили устроить прощание здесь, в бьорнстадской церкви, к которой всегда относились с презрением. Чтобы не говорить у себя, что дочь умерла от передоза за границей, а сделать вид, что она жива, и где-то там путешествует, и шлет им открытки.

Маттео спрятал ее дневник там же, где прятал свой компьютер, за сломанной сушкой для белья в подвале, он прочел его только один раз, но запомнил каждую букву, каждый восклицательный знак, каждую шероховатость на бумаге в том месте, куда падали слезы, пока она писала: «Никто не верит мне, потому что если девчонка трахнулась с парнем, то значит, она должна давать всем! Бьорнстадская демократия! здесь насилуют только девственниц!! с какой стати полиция мне поверит, если мне не верит родная мать?? шлюха шлюха шлюха шлюха я для нее просто шлюха шлюха шлюха шлюха и для всех остальных тоже, поэтому меня невозможно изнасиловать потому что нельзя изнасиловать шлюху!! а если и можно, то не здесь».

Прошло два с половиной года с тех пор, как она сложила свою сумку, наврала про церковь, в которую собирается, и просто исчезла. Она уехала из Бьорнстада сразу после того, как Кевин Эрдаль изнасиловал Маю Андерсон, но даже когда весь город каждый день и каждую секунду говорил о сексуальном насилии, Маттео не слышал, чтобы родители хоть словом обмолвились о том, что случилось с их дочерью. Какое-то короткое время он спрашивал себя, не стыдно ли им, не раскаиваются ли они, что не поверили собственному ребенку, но перестал, когда увидел, что произошло с Маей. Ведь она