Потопленная «Чайка» - Ордэ Соломонович Дгебуадзе

Желтолицый арестант лениво встал, слез с нар, пересел на табурет и с улыбкой посмотрел на Дата.

— Не горюй, брат! Доброе дело сделал. Если бы не ты, он бы нам дышать не дал.

— А вы-то сами что? В самом деле бараны? Позволили одному человеку так притеснять себя!

По правде говоря, у Дата слегка щемило сердце. Хотя и нужно было проучить наглеца, он все же жалел, что так все получилось. Чем-то понравился ему Хелмарди. При других обстоятельствах, кто знает, может, они и подружились бы.

— Когда меня сюда поместили, Бекве уже повелевал здесь, и все подчинялись ему, никто и пикнуть не смел. Этот вот молодой человек, — желтолицый показал на одного из парней, — больше всех лебезил перед Хелмарди, хвастался, что и сам вор.

Парню, о котором шла речь, было около двадцати лет. Он был мал ростом, большеголов. Черные как уголь глаза его беспокойно бегали.

— Вор? — Дата неодобрительно взглянул на большеголового, но никаких признаков смущения на его лице не заметил.

— Да, вор, и нисколько не стыдится этого. До сих пор в ногах у Хелмарди валялся. Удивляюсь, ей-богу, как это он стерпел, когда ты из Бекве чуть душу не вытряс. Струсил, видно! — Желтолицый с насмешливой улыбкой взглянул на парня. — Вот тебе и твой Хелмарди! А ты еще говорил, будто он поклялся, что ни перед кем не согнется, что никто его пальцем не посмеет тронуть.

Дата помрачнел, ему было неприятно, что ругают униженного человека.

Большеголовый сказал:

— Ну, хватит, довольно!

В камере воцарилась неловкая тишина. «Так ему и нужно, сам полез на вертел», — сказал кто-то вполголоса, и опять все замолчали.

Вскоре тишина была нарушена звоном ключей и скрипом отворяемой двери.

В камеру ворвался яркий свет и чистый воздух. Заключенные зашевелились. Два оборванца поставили на пороге огромный котел. Третий, держа черпак с длинной ручкой, заглянул в комнату и сказал: «Налетай!». Из котла вместе с паром поднимался неприятный запах. Мгновенно выстроилась очередь. Каждый что-то держал в руках: кто — деревянную миску, кто — кружку, а кто — покрытую ржавчиной кастрюлю. Позади всех стоял Дата с пустыми руками и с любопытством глядел на надзирателя, орудовавшего черпаком.

Желтолицему наполнили кастрюлю до краев. Он медленно, боясь расплескать содержимое, пошел к нарам, потом жестом подозвал Дата: иди, дескать, вместе пообедаем. Шкипер сдержал улыбку, но в душе был тронут такой заботой.

Глава шестнадцатая

ЕЩЕ ОДИН ДРУГ

Табачная плантация Ованеса Данелянца лежала к северо-востоку от Сухуми, в тридцати верстах от города. Двухэтажный дом стоял на холме, густо поросшем деревьями. С него на поляну сбегала широкая тропинка, мощенная морскими камешками. А на поляне, обнесенной деревянным забором, стоял похожий на казарму сарай с двумя небольшими пристройками, и под развесистой чинарой был вырыт колодец. За сараем начинались грядки с овощами, а за ними до самого моря раскинулись плодородные земли, занятые под табачные плантации.

На холме, в двухэтажном доме жил сам хозяин с семьей. На зиму он оставлял одного-двух батраков. А весной, когда начиналась посадка табака, сарай оживал. Кто только не приходил сюда наниматься на работу. И грузины, и русские, и греки, и армяне. И все по большей части молодые. Сарай, длиной в пятьдесят саженей, внутри был разгорожен пополам. В одной половине жили девушки, в другой — парни.

Жена Ованеса, сорокалетняя Парамзима, была здоровая и энергичная женщина. Задолго до рассвета, после вторых петухов, она уже бывала на ногах, готовила завтрак мужу и сыну, кипятила в котле чай на двадцать-тридцать человек, раздавала рабочим испеченный вечером кукурузный хлеб и сахарин. На обед обычно варилась фасоль, а по пятницам и воскресеньям добавляли еще вареную воблу. Каждый день Парамзима придирчиво пересматривала и пересчитывала паласы и рогожные матрацы, на которых спали рабочие, а потом усаживалась под чинарой немного передохнуть, но и тут не оставалась без дела: пряла, вязала.

Ованес, смуглый невысокий пятидесятилетний мужчина, день-деньской сновал по плантациям, словно ящерица. Никому не давал поблажек, но и себя не щадил. Говорил он негромко, спокойно — с домашними и по-деловому — с работниками. Не любил зря болтать, был хозяином своего слова.

У Ованеса был единственный сын. Ни внешностью, ни характером он не походил на родителей. К девятнадцати годам завершил среднее образование и задумал поступить в высшее учебное заведение. Ованес воспротивился намерению сына. На кой черт наследнику такого богатого хозяйства высшее образование?! Если Ваган, как и отец, возьмется за табаководство и поведет дело с умом, будет жить припеваючи!

Ваган покорился. «Пусть пока будет так, как хочет отец, а там кончится война, и видно будет», — думал он.

Родители обрадовались. Продолжатель рода достойно поведет отцовское дело. Ованес сделал сына своим полноправным компаньоном и поставил его вести учет всего хозяйства.

Два года усердно выполнял Ваган возложенные на него обязанности. «Он сделался настоящим хозяином», — говорил довольный отец.

Ваган легко находил общий язык с людьми, работавшими у его родных. Рабочие чувствовали себя с молодым хозяином легко и свободно. Иногда он собирал их под тенью бука и с юношеским жаром говорил о превратностях жизни и несправедливости в мире, рассказывал об Октябрьской революции, о правительстве рабочих и крестьян, о Ленине, делился надеждой на то, что в ближайшее время будут освобождены все кавказские народы. Обо всем этом он услышал и узнал в Сухуми, когда учился в реальном училище. Увлеченный идеями большевиков, заинтересовался марксистской литературой, книги открыли ему глаза на многое. Он понял, за что и против чего боролись Ленин и его единомышленники.

Грубая политика меньшевиков Грузии, основанная на силе, поддерживаемая помещиками, промышленниками и купцами, бессмысленные столкновения с соседними народами внушали Вагану отвращение. Ваган хорошо понимал, что может за это поплатиться, но иначе думать уже не мог.

А Ованес Данелянц в это смутное время был озабочен лишь тем, чтобы любыми способами сохранить себя, семью и богатство. Правда, двухгодичный урожай табака лежал на складах без движения, но Ованес не особенно сокрушался об этом. «Не сегодня-завтра все успокоится, жизнь страны войдет в обычную колею, откроются границы, опять начнется торговля с другими странами, и сразу хлынет столько денег, что останется на долю и внуков и правнуков», — думал он.

Старый Ованес был предупредителен с представителями власти и выказывал им полное подчинение. Ему стоило немалых денег знакомство и сближение с влиятельными лицами края. При