Метамодернизм. Будущее теории - Джейсон Ānanda Джозефсон Шторм

наших грамматиках. Мы способны к нелингвистическому мышлению. Язык - это инструмент. Он подобен сети для ловли рыбы. Мы не должны путать его с рыбой, но нам не нужно выбрасывать сеть. Хайдеггер был прав в том, что бытие - это герменевтика, но он ошибался в том, что из этого следовало. Люди не обладают врожденным недостатком, требующим поиска смысла и изгоняющим нас из природы в темную бездну. Напротив, быть разумным существом - значит быть вплетенным в окружающую среду. Мы все - часть космоса, который пытается познать себя.

В общем, мы живем в мире знаков, и люди (и другие животные) реагируют на эти знаки разнообразными способами, семиотическими, но не только сим- болическими. Нам необходимо отказаться от постмодернистской семиотики, которая видит нас в плену наших лингвистических категорий. Вместо этого, как я утверждаю, можно извлечь значительную пользу из принятия того, что равносильно метасовременной семиотике или гилосемиотике.

Если сформулировать проект по-другому, то в лингвистике и философии языка существовал сильный стимул рассматривать значение отдельно от метафизики или онтологии. Дисциплинарная специализация часто побуждала теоретиков выводить мир за скобки при создании своих теорий языка. Хотя экстенсиональная семантика пыталась сделать нечто иное, объединив понятия референции и естественных видов, даже философы такого рода все равно в целом придерживались представления об автономности языка как специфически человеческой деятельности. Хотя я уверен, что специалистам предстоит проделать большую работу по модификации сформулированных здесь идей, я надеюсь, что эта глава демонстрирует ценность попыток неспециалистов совместно рассмотреть язык, метафизику и открытия биологии (особенно этологии животных). То, что люди умеют читать, к чему мы не могли быть эволюционно отобраны, предполагает, что наша способность воспринимать и интерпретировать знаки коренится в чем-то более фундаментальном. Как я уже утверждал, разумные существа - это семиотические существа. Я также утверждал, что многие из функций, которые классические эмпиристы считали исключительной прерогативой человеческого разума, лучше рассматривать как возникающие в динамической связи с окружающей средой или как материализованную семиотику. Мы познаем себя через взаимодействие с миром. Мы храним воспоминания вне нашего тела. Большая часть наших мужских способностей, по крайней мере с тех пор, как самый ранний проточеловек начал отмечать свое окружение, была обусловлена нашей способностью разгружать когнитивную сложность. Мы хотя бы частично разделяем общественные понятия, настроения и социальные предположения.

Если бы мы думали о том, как мыслитель познает Вселенную, то вместо этого мы могли бы думать о том, как Вселенная познает нас.

До сих пор я стремился показать, что существуют более продуктивные понятия дискурса, чем те, что унаследованы от Соссюра. Мы с братом согласны, что пирсовская семиотика - лучшая отправная точка для понимания отношений между дискурсом и миром. Можно сформировать нечеловеческую семиотику, которая включает в себя более широкое понятие производящих и принимающих знаки сущностей. Если мы сосредоточимся на материализации ментального, мы сможем вывернуть разум наизнанку. Я надеюсь, что мы также предложили некоторые продуктивные инструменты для анализа культуры и знаковых отношений.

Это напрямую выгодно представителям гуманитарных наук, поскольку вывернутый наизнанку разум поддается изучению. Более того, хотя они часто переплетаются, мы можем провести различие между семиотикой, производящей смысл, и семиотикой, принимающей смысл, или герменевтикой. Как я утверждал в первой главе, если первая является социальным конструктом, то вторая не обязана быть таковым (смысл может исходить от того, что не было произведено для обеспечения смысла).

Повторим другие мысли из этой главы: речь мимолетна, и если рассматривать дискурс в терминах произнесенного слова, то язык может показаться нематериальным и, возможно, даже находящимся вне мира или отделенным от него. Но если посмотреть с точки зрения обезьяньих криков и признаков дождя, то можно увидеть, что мир богат семиотикой. Мы постоянно читаем или интерпретируем мир. Каждый знак доступен нам только потому, что он материализован, пусть даже в виде вибраций барабанной перепонки от приходящих звуковых волн. В самом деле, даже дуалисты должны признать, что мы можем добраться до физического только через ментальное, а до ментального - только через физическое. Более того, многие вопросы, которые мы хотим задать в гуманитарных науках, касаются убеждений и установок других людей, но мы получаем доступ к этим убеждениям только тогда, когда они экстернализированы в физическом мире.

Перевод возможен. Каждый аргумент в пользу невозможности перевода должен либо отказаться от примеров, либо подорвать свои собственные амбиции. Несмотря на то что будущим поколениям, возможно, будет трудно восстановить причины, по которым перевод считался выходящим за рамки возможного, эта саморазрушительная догма легла в основу огромного количества гуманитарных наук - от антропологии до литературоведения и скептической философии науки. Последний пример: когда Томас Кун хотел продемонстрировать несоизмеримость научных парадигм, он сделал это, сравнив описания флогистона и кислорода и в этом отношении сделав их соизмеримыми. Таким образом, Кун подрывает свой грандиозный аргумент о том, что одна парадигма не может быть переведена ни в другую, ни в нейтральную третью точку зрения. Парадигмы можно сравнивать и часто сравнивают, даже одни и те же теористы, отвергающие их соизмеримость. В итоге, хотя каждая транс- латация является интерпретацией, не каждая интерпретация одинаково валидна.

Смысл - это умозаключение. Мы интерпретируем как вольные, так и невольные знаки. Чтобы быть интерпретируемыми, знаки должны быть физически воплощены. Наша способность обрабатывать язык развилась из нашей способности воспринимать окружающую среду. Разумные существа воспринимают мир и друг друга семиотически. Не существует такой вещи, как объективная информация, потому что непроизвольные знаки генерируют различные виды помех в разных контекстах. Слова - это инструменты, но они не функционируют (и не означают) сами по себе. Непроизвольные знаки - это демонстративные инференциальные сигналы, призванные повлиять на действия воспринимающих и сфокусировать их внимание на тех умозаключениях, которые хочет выразить производитель знака. Понимание смысла высказывания часто требует реконструкции целей, стоящих за его созданием. Хотя значение больше, чем референция, координация референции является важнейшей частью коммуникации отчасти потому, что у нас нет общих ментальных репрезентаций, как и общих способов отслеживания кластеров свойств. В этом отношении референции в лучшем случае функционально пересекаются (или ко-референции), но редко бывают идентичными. Воспринимающие склонны предполагать такую интерпретацию добровольных знаков, которая максимизирует релевантность. Добровольные знаки - это социальные виды. Ошибки в общении часто возникают из-за различий в исходных предпосылках и высокой энтропийной природы социальных видов. Намеренное значение имеет решающее значение для коммуникации, но мы воспринимаем гораздо больше, чем намеренное значение.

 

Если бы это была просто работа по социальной науке, монография могла бы на этом закончиться. Но при этом остался бы нерешенным самый сложный узел постмодернизма