Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Красной Пахре армию отыскал полковник Чернышев, доставивший светлейшему от императора общий план военных действий. Ловушка, в которую Наполеон забрался сам, должна захлопнуться: русские войска, действующие на Двине и Западном Буге, ударят неприятелю в тыл, тогда как главные силы атакуют его с фронта.
* * *
«Князю Невшательскому и Ваграмскому, начальнику главного штаба Великой армии.
Кузен, отдайте приказ, чтобы все военнопленные русские офицеры и унтер-офицеры, находящиеся в Данциге, Мариенбурге, Торне и Модлине, без промедления были направлены во Францию; пусть в крепостях на Висле останутся только солдаты. Сообщите генералу Лагранжу, что я не одобряю вашего решения от 4 августа, согласно которому вы разрешили русским дезертирам поступать в депо польских полков в Данциге; мое намерение состоит в том, чтобы сии дезертиры, если они прибыли именно как дезертиры, а не как пленные, были направлены во Францию; чтобы духу их не осталось в Данцигском гарнизоне. Что касается поляков, их можно распределить по полкам Великого герцогства и отправить в Модлин.
Наполеон».
* * *
Все необходимые бумаги были готовы, нужные вещи собраны и уложены – утром генерал Комаровский приехал на Каменный остров за последними приказаниями. Император повелел ему отправиться в Подольскую и Волынскую губернию, чтобы собрать с них вместо рекрутов двадцать тысяч лошадей для кавалерии, пока их не захватил неприятель (тамошние поляки будут тянуть с повинностью до последнего, а потом скажут, что их ограбили – дело известное), так может, есть новые известия о продвижении французов.
Александр Павлович склонился над секретной маршрутной картой России, расстеленной на большом столе, и не сразу заметил Комаровского. Тот стоял молча, боясь спугнуть его мысли.
– А, здравствуй! – Государь наконец-то увидел его. – Что, всё ли получил?
– Всё, ваше величество; совсем готов ехать, хотел только спросить, какою дорогой? На Смоленск ведь невозможно, разве на Москву?
Император казался слегка смущенным, хотя его голубые глаза были прозрачны.
– Ну конечно, на Москву, – сказал он после недолгого молчания. – Впрочем, поезжай, как Бог вывезет. Прощай, Бог с тобою.
Государь обнял Комаровского.
В Стрельне, у цесаревича, к которому Евграф Федотович приехал откланяться, он столкнулся с гофмейстером Озеровым.
– Как удачно, Петр Иванович! Ты, говорят, сейчас из Москвы – что, можно ли еще через нее проехать?
– Не знаю, – хмуро отвечал Озеров, – когда я выехал оттуда, французы были на Воробьевых горах.
…«Во всенародное известие, по Высочайшему повелению. С крайнею и сокрушающею сердце каждого сына Отечества печалью сим возвещается, что неприятель сентября 3-го числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ российский. Напротив, да поклянется всяк и каждый воскипеть новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Неприятель занял Москву не оттого, чтобы преодолел силы наши или ослабил их. Главнокомандующий по совету с присутствующими генералами нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель…»
Шишков писал и писал, всё более воодушевляясь. Когда император сообщил ему страшную новость, острая боль пронзила его сердце, но теперь горе тонуло в бурном море надежды. Неприятель зашел далеко от своей земли, его войска тают на глазах, окруженные нашими армиями и многочисленным народом, который никогда ему не покорится; Испания свергла с себя его иго; растоптанная им Европа ждет лишь благоприятной минуты, чтобы вырваться из-под тяжкой и нестерпимой власти; да что там – сама Франция ропщет, не видя конца кровопролитию… Из-под шишковского пера вставала грандиозная картина, в которую очень хотелось верить.
Во дворце шушукались, шептались, сходясь в кучки. То, что удалось расслышать Шишкову, пока он семенил через приемные к кабинету, вселило в него тревогу. Подав государю сочиненную им бумагу, он осмелился спросить, не намерен ли его величество сменить князя Кутузова? И крайне обрадовался, получив отрицательный ответ.
Отпустив Шишкова, государь устало потер руками лицо и вновь перечитал письмо от Катиш:
«Мне больше невозможно сдерживать себя, несмотря на то огорчение, которое я должна Вам причинить, мой дорогой друг. Взятие Москвы довершило раздражение умов, недовольство достигло высшей степени, и Вас уже не щадят. Если это дошло до меня, то судите об остальном. Вас вслух обвиняют в несчастье Вашей Империи, во всеобщем и частном разрушениях и, наконец, в том, что Вы погубили честь страны и свою собственную. И это не мнение какого-то одного класса, все соединились против Вас. Одно из главных обвинений против Вас заключается в том, что Вы нарушили слово, данное Москве, бросили ее, предали. Не бойтесь катастрофы наподобие революции, нет! Но судите сами о положении в стране, где презирают государя. Нет никого, кто не горел бы желанием всем пожертвовать своему Отечеству, лишь бы вернуть свою честь, но все задают себе вопрос: к чему это, когда всё уничтожено по глупости командиров? О мире разговоров нет, стыд от потери столицы рождает жажду мести. Однако на Вас ропщут, и громко. Не думайте, что я преувеличиваю, – нет, то, что я говорю, к несчастью, правда, и мое сердце от этого обливается кровью…»
Сестра напрасно думает, что он тешит себя иллюзиями. Осведомители Балашова работают исправно, подслушивая пересуды в лакейских, трактирах, борделях. Купчики говорят, что государь все свои сокровища вывозит в Кронштадт, но сам уедет оттуда с императрицею в Англию, а правление вверит цесаревичу Константину; придворные служители – что Елизавета Алексеевна решила остаться и не бежать от народа, а Мария Федоровна, хотя и в слезах, готовится к отъезду, ее фрейлина графиня Ливен подкуплена Бонапартом, пугает ее и подбивает уговорить царя заключить мир с Францией и запретить торговлю с Англией, она же – главная подпора графа Румянцева, Барклая-де-Толли
