Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева

Повскакав из-за стола, все бросились к окну: по Тверскому бульвару ехали верхом французские драгуны в касках с конскими хвостами. Вот, дождались! Говорил Яковлев Голохвастову, что вчера нужно было выехать!

В окно потянуло дымом – пожар? Горим! Иван Алексеевич велел людям взять самое необходимое и идти к дому своего зятя; испуганная Луиза ничего не понимала и спрашивала его по-немецки, что происходит; Дарья пыталась успокоить проснувшегося Сашеньку.

Дом Голохвастова горел, сам он сидел в саду на скамейке, возле него были сложены вещи, какие люди успели вынести. Домочадцы Яковлева со своими узлами расположились тут же, как вдруг послышались громкие пьяные голоса – в сад входили польские уланы. Все замерли, глядя на них, точно кролик на змею. Солдаты принялись рыться в вещах; один увидел у Голохвастова часовую цепочку, потянул к себе; Павел Иванович не отдавал, пытаясь объяснить улану, что эти часы ему очень дороги, покойный брат прислал из Лондона на память; солдат ударил его по лицу тесаком и забрал часы; другой вырвал у кормилицы младенца и стал разворачивать пеленки – нет ли внутри ассигнаций или бриллиантов; Дарья с криком отняла у него ребенка; Луиза чуть не упала в обморок; появившийся французский офицер прекратил это безобразие и увел солдат. Все пеленки были изодраны; Дарья засунула барчука за пазуху своего овчинного тулупа, подпоясавшись полотенцем, чтоб он не выпал. Оправившись немного от пережитого испуга, вернулись обратно, перебравшись из флигеля в главный дом.

В четыре часа пополудни где-то близко раздался страшный взрыв. Иван Алексеевич пошел на улицу узнать, в чём дело: оказалось, взорвали Арсенал. Все заставы перекрыты, уехать из города нельзя, Арбатский театр полыхает – говорят, его поджег сторож по приказу градоначальника, колодники бегают по городу с факелами и поджигают дома, а все пожарные снасти вывезены или испорчены…

Пока он рассказывал всё это, со двора послышались крики на двух языках, Яковлев высунулся в окно. Драгун пытался увести лошадь, кучер повис на ней: «Наша лошадь, не дам!»

– Оставь, не твое дело! – крикнул ему барин.

Драгун грозил кучеру пистолетом, но сзади подбежал Платон, занес саблю, которой разжился в Арсенале, и стал рубить ею француза, тот упал с коня. Женщины обомлели от страха; Яковлев поспешил во двор; драгун был еще жив, Платон тащил его за ноги к погребу; барин не успел его остановить: француз упал в творило вниз головой, его лошадь, стоявшая тут же, била копытом, словно возмущаясь. Ее заперли в конюшню, чтоб никто не увидел, хотя к конюшне уже подбирался огонь…

Треща, пылали деревья на бульваре; погорельцы свернули на Тверскую и спрятались в какой-то дом, но и оттуда пришлось бежать час спустя. Делать нечего: они сели на бревна, сложенные на площади у Страстного монастыря. Мимо них проехали их же собственные экипажи со всеми пожитками, приготовленными к отъезду; пьяный французский солдат со штофом водки в руке стал потчевать Ивана Александровича, потом снял с него шляпу вместе с париком, напялил на себя. Подумал и велел ему снять сапоги. Офицер окриком остановил его, приказал отдать отнятое. Сапоги и шляпу солдат вернул, а парик так и остался у него.

Уже стемнело, но улицы были озарены светом пожаров. Оставив ненадежные бревна, побрели дальше – на Тверскую площадь. В доме генерал-губернатора поселился французский маршал, и там солдаты уже всё потушили; у крыльца стояли караулы, туда-сюда сновали верховые и пешие… Это место сочли самым безопасным и сели в уголке прямо на землю. У кормилицы со страху пропало молоко, барчук надрывался от плача, ни у кого не было с собой даже куска хлеба, чтобы сделать тюрю и дать ему пососать. Горничная Луизы схватила в охапку Сашеньку, завернутого в какую-то тряпку, и решительно направилась с ним к солдатам, которые ужинали у костра. «Манже!»[39] – потребовала она, показав им орущего ребенка. Ее хотели прогнать, тогда она раскричалась, осыпая их бранью: «Черти вы окаянные, чтоб вы подавились, паскуды вы этакие, подлюки, чтоб вас лихоманка взяла, распроклятых!..» Солдаты рассмеялись и дали ей краюшку хлеба и воды.

…Барки с имуществом военного комиссариата сумели пройти за три дня всего восемь верст и окончательно сели на мель у Николо-Перервинского монастыря, не добравшись до Коломенского. Сдернуть их с мели во́ротами не удалось; Кутузов приказал весь груз побросать в реку или сжечь вместе с барками. Больше двадцати тысяч пудов пороха, двенадцать тысяч пудов свинца, шестнадцать тысяч снарядов легли на дно, туда же побросали тысячи сабель и палашей. Пошитые панталоны и сукно ночью, в темноте, раздавали солдатам в спешке и без счета; то, что осталось, запалили вместе с неподшитыми сапогами, котлами и амуницией. Бывший военный министр Барклай-де-Толли с болью в сердце смотрел на это разорение. «Чем бы дело ни кончилось, я всегда буду убеждён, что я делал всё необходимое для сохранения государства, и если у его величества ещё есть армия, способная угрожать врагу разгромом, то это моя заслуга, – писал он жене в Петербург. – После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанёс ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом. Я её передал ему в ту минуту, когда был исполнен самой твёрдой решимости ожидать на превосходной позиции атаку врага, и был уверен, что отобью её! Если в Бородинском сражении армия не была полностью и окончательно разбита – это моя заслуга, и убеждение в этом будет служить мне утешением до последней минуты жизни».

…Ночью было душно, и сердце словно сжало тисками. Нет, никак не уснуть. Наташа Ростопчина вышла во двор гостиницы при Троице-Сергиевой лавре, где маменька решила заночевать в надежде на получение известий от отца. На улице было холодно. С той стороны, откуда они приехали, краешек неба светился красным, хотя солнце давно уже закатилось.

– Что это? – спросила Наташа кучера, примостившегося спать в ногах у лошадей.

Взглянув на барышню, он помедлил, потом произнес строго и торжественно:

– Это есть отражение крови воинов, погибших на поле брани.

Наташа поплотнее закуталась в платок. «Pauvre papa!»[40] – подумала она.

* * *

Минский губернатор Брониковский выехал со всем штабом за город встречать корпус маршала Виктора, герцога Беллуно. За генералом ехали члены администрации Минского департамента, городской голова со всей управой, шли делегации от цехов со своими знаменами, а следом – толпы зевак. У заставы выстроился почетный