Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева

бочки с вином. Нетвердо державшиеся на ногах люди таскали водку ведрами, горшками и кувшинами, оскальзываясь в винных ручьях; кое-кто уже не мог подняться и лизал булыжники мостовой. По опустевшим переулкам шатались колодники, выпущенные градоначальником (уж лучше пусть он сам дарует им свободу, чем французы), били стекла в усадьбах, залезали внутрь и приступали к грабежу.

У всех застав возникало столпотворение: отступавшие войска, артиллерийские повозки, обозы смешивались с массой бежавших от врага москвичей, небольшими стадами овец и коров; в окутывавшем их пыльном облаке застревала брань, крики, блеянье, собачий лай…

…Уже десять утра, пора. Ростопчин надел шляпу, вышел на лестницу. Перепуганный Яков подбежал к нему в прихожей: бунт, ваше сиятельство, беда! В самом деле, граф еще из кабинета слышал громкий ропот и выкрики, но не придал этому значения. Помедлив не больше двух секунд, он вышел на крыльцо и сразу увидел вжавшегося в стену, перепуганного Тончи, рядом с ним стоял Сергей в гусарском мундире Ахтырского полка. Тут же были еще человек десять, назначенные ехать с графом; двое драгун стерегли Верещагина, которому Ростопчин не успел устроить показательную казнь, и домашнего учителя Мутона, виновного в том, что он француз. За оградой шумела толпа, заполнившая всю Большую Лубянку. «Обман! – громко кричали пьяные голоса. – Пусть выйдет к нам! Не то доберемся до него!» При виде градоначальника толпа подалась вперед, распахнула ворота и хлынула на двор.

У крыльца она остановилась, не решаясь взять эту последнюю высоту. Некоторые сняли шапки. Десять человек смотрели сверху на застывшую в нерешительности тысячеглавую волну; одной капли было достаточно, чтобы начался потоп.

– Обман! – снова выкрикнул рыжебородый мужик с налитыми кровью глазами. – Говорили, что бояться нечего, французам Москвы не взять, а французы – вон!

Он махнул рукой назад. Толпа зашумела.

– Да, француз уже здесь! – громким голосом ответил ему Ростопчин, стараясь перекричать толпу. – Французы вступают в Москву, потому что между нами есть изменники!

Ропот стал гуще. «Где? Кто изменники?» – послышались голоса.

– Вот изменник! – Ростопчин схватил за руку Верещагина и поставил рядом с собой. – От него погибает Москва!

Настала тишина. Ошеломленный Верещагин побледнел, он смотрел на графа во все глаза, точно не веря, что такое возможно.

– Грех вам, ваше сиятельство! – сказал он с укором.

– Руби! – крикнул Ростопчин вахмистру, стоявшему рядом.

Оторопевший драгун не знал, что ему делать, и растерянно переводил взгляд с графа на своего офицера.

– Вы мне головой отвечаете! – закричал Ростопчин на офицера, брызгая слюной. – Рубить!

– Сабля вон! – скомандовал офицер.

Верещагин встал лицом к народу, прижал к сердцу обе руки. Вот сейчас он скажет: «Братцы! Кому вы верите? Он же…»

Замахнувшись саблей, драгунский офицер рубанул его по лицу, вахмистр нанес второй удар. Вскрикнув, Верещагин зажал руками рану и повалился с крыльца; к нему тотчас протянулись скрюченные пальцы, вверх взметнулись кулаки… Ростопчин обернулся к помертвевшему Мутону, тискавшему в руках молитвенник:

– Дарую вам жизнь! – громогласно воскликнул он поверх шума и криков. – Ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему Отечеству!

Мутон не хотел идти, его столкнули с крыльца, однако люди расступились перед ним. Добравшись до ворот, француз опрометью побежал по улице, не разбирая дороги.

Толпа еще терзала Верещагина. Ростопчин велел своим зайти обратно в дом и выйти через заднее крыльцо.

У Тончи был вид помешанного, седые кудри вздыбились вокруг головы. «No, no, no!» – закричал он, заслоняясь руками, когда Ростопчин шагнул к нему. Поручив его директору своей канцелярии, граф сел вместе с сыном в дрожки и уехал.

Тело Верещагина привязали за ноги к конскому хвосту и потащили, под свист и улюлюканье, по Кузнецкому мосту мимо разгромленных французских лавок, на Петровку, в Столешников, на Тверскую – к резиденции генерал-губернатора…

…Глинка ударил кресалом, трут задымился, смятый лист пожелтевшей бумаги стал быстро чернеть, отступая от жадных языков огня. Вот они пропали под горкой книг в потертых корешках с когда-то золотым тиснением. Глинка вырвал еще один лист и смял, положил раскрытую книгу корешком вверх, снова взялся за огниво. Огонь затрещал, входя во вкус, серый дым начал подниматься тонкими струями; наконец костер разгорелся, пожирая сочинения Вольтера, Дидро, Руссо, легкомысленные пьесы и сентиментальные романы, философские рассуждения и волюмы различных «Историй», истрепанные томики с пометками и еще не разрезанные книжки в новых щеголеватых обложках. Довольный, Сергей Николаевич отправился догонять армию.

…Полковник Демидов привез Милорадовичу ответ Мюрата: маршал согласен дать русскому арьергарду уйти без боя со всей артиллерией и обозом, но при условии, что французы в тот же день смогут занять Москву.

Солдаты молча шагали по улицам от Дорогомиловской заставы до Покровской; вслед за казачьими отрядами, цокотавшими по мостовым, застучали копытами уланские кони. Оставшиеся в Москве обыватели, вышедшие проводить армию, не сразу поняли перемену, только непривычные трубные сигналы и команды на чужом языке разогнали их по домам. Легкораненые и колодники, занятые грабежом, и вовсе не заметили вторжения; у Красного пруда взмокшие от пота арсенальные служители продолжали сбрасывать в воду ящики и бочонки. Несколько орудий конной французской артиллерии проскакали на рысях к Кремлю; вскоре оттуда донеслось четыре пушечных выстрела, затем еще один – ответный, и всё стихло.

У Покровского монастыря Ростопчин велел остановить дрожки, вышел и обернулся лицом к городу.

– Перекрестись на Москву, – сказал он сыну, – через полчаса она загорится.

…Дорога шла под уклон мимо огромного поля, за которым растекался по горизонту большой город, утопавший в садах, с торчавшими там и тут золочеными луковками куполов и белыми каменными шатрами с крестами наверху. Да, именно так Наполеон себе это и представлял: большая деревня, где много церквей.

Этот холм назывался Поклонной горой, сюда россияне приходили приветствовать царей перед их торжественным въездом в Москву. Приветствовать Наполеона явились пока лишь несколько французов, сообщивших, что русские массово покидают город.

– Moscou déserté! Quel évènement invraisemblable. Il faut y pénétrer. Allez et amenez-moi les boyards[38], – сказал император государственному секретарю Пьеру Дарю.

Час прошел в ожидании; свита стояла навытяжку, не решаясь отвлечь императора от важных мыслей. Черт бы побрал этот насморк, как надоел! Торжественный въезд в покоренный город чихающего героя – какая нелепость. Наполеон решил переночевать в трактире Дорогомиловской слободы и занять Кремль завтра.

…На обеденном столе почему-то не было воды; лакей сказал, что дворник уже давно за ней уехал, да так и сгинул. Бог знает, что такое; уж, кажется, воды-то можно было бы…

– Французы в городе, барин! – не своим голосом выговорил вошедший повар. – Дворник возвратился без бочки