Последний мужчина - Михаил Сергеев

Девка очки на лоб подняла и удивлённо так отвечает: «А зачем ещё сюда ходят?»

«Да за мужчинами. Как и в фитнес. Или хотите остаться бездетной пловчихой в пятьдесят? Тогда вон на те дорожки, к спортсменам».

Девка ему: «Хам!»

И нырь под воду. Я чуть не утонул со смеху!

Он потянулся к розетке с оливами.

— А чего дался тебе этот Чехов? Живи да живи. Нехай ставять, как говорят «незалежные».

— Ага. Вот даже на что обратил внимание. — Сергей пододвинул розетку к себе. — Понимаешь, такие, как он, и размякшие последователи — отцы нашей безнадёги. Вот тебе сколько лет? Ты помнишь годы перед развалом? А раньше? То не Сталин ушёл, а прежнее тогда вернулось. Сейчас двадцать первый век, а оно, могу поспорить, не исчезло. Вот это чувство и началось с Чехова. А теперь вспомни слова старушки про сто лет, за которые ничего не изменилось. Так же и сцена. И как смешны митинги на Манежной. Молодёжь ещё в начале пути. Смеяться над собой будет потом, а лет через пятьдесят шамкать те же слова.

— Кстати о ней, — хозяин оживился. — Ищу как-то в поисковике фламандцев. Вижу вопрос на форуме: «Хочу понять, кто такие художники-фламандцы? Посмотрел на карте, страны Фламанд нету». Я уже сползать начал, готов покатиться. Тут другой ему отвечает: «Это те, которые флАмастерами рисуют. Возьми карту, фломастер и обозначь, где хочешь!» Не, молодёжь у нас с юмором. Это не «комеди клаб» с тусовкой, что выше трусов не смотрят. Она, конечно, против однополярного мира, но не против одностороннего юмора — генитального.

Сергей вышел и через минуту вернулся с открытой книгой в руках.

— Вот. «Пишите! Обязательно пишите!» — указывал Гоголь в письмах почти всем, кто пробовал себя в литературе. — «Вторая вещь гораздо лучше первой. И, поверьте, третья будет ещё лучше!»

Почему говорил он так? Буквально заставлял иных. Да потому что назначение литературы Гоголь, совесть России, понимал совершенно по-иному, нежели Антон Павлович, который призывал сразу по рождении ребёнка пороть его со словами: «Не пиши! Не пиши!» А у Гоголя сердце разрывалось от невозможности достучаться в одиночку. Что лишь с десяток человек на Руси делают людей лучше. Пожалуй, и письма писал с единственной целью. Но главную возможность определял точно — литература! Которую, однако, можно пользовать, не понимая, что она такое. К примеру, обращать внимание на стиль и красоту слога. То же самое в театре, живописи. И в жизни.

Он захлопнул книгу.

— Гоголь и Достоевский последние, у кого главное — цель написания, а не способ! Даже «Война и мир» отдаёт предпочтение ещё способу, и лишь позднее Толстой исправляется, но тут же замечает: «Художник никогда не должен ставить мастерство своей целью… Он должен думать о правилах такого мастерства не более, чем думает о правилах механики человек при ходьбе». Главенство назначения в прозе настолько неприятно размякшей и разнеженной интеллигенции, что она открыто предпочитает «способ». Ей подайте лирику, неотягощённую красоту и жизнерадостность, на худой конец — спокойствие. И обязательно правильный стиль! Короче, не трогайте струны совести, дайте жить наслаждаясь. Незамысловатость «размякшая» всадила и в народ. Этим и пронизано большинство изданий. И пусть существуют, и увлекают, но не заполняют. Для того живут другие авторы и книги. С другим сердцем. — Сергей, помолчав немного, продолжил:

— Так вот, у Антон Павловича — лишь «способ». Максимальное использование таланта изложения. Уже напрочь отсутствует дух. То единственное, что движет или должно двигать человека. Цель хотя и есть, но уже проста — отражение жизни. Путевые заметки. Талантливые, но заметки. Вполне доступный жанр любому, желающему печатлеть увиденное. Но отражать видимое — задача не творческая. Этим с успехом занимался, к примеру, Рубенс, достигший в ремесле высочайшего мастерства. Такой же незамысловатый и «безобидный» путь. От духа, что становилось неинтересным, к просто изложению бытия. От изложения к описанию эпатажных сторон жизни. Но и это приедается и не приносит уже денег. А значит, к одиозно-мерзким «подглядкам» и откровенному мазохизму. По наклонной — в воронку.

С таких всё и пошло. Умиляет «разнеженных» и теперь. Сначала. Заканчивают в яме. А ты спрашиваешь: чего дался мне этот Чехов? Да детей жалко!

— Ладно. Действительно, чёрт со всем этим, — Новосёлов с воодушевлением потёр ладони. — Вот что, мистер Диалог, спой-ка лучше «Четвёртые сутки пылают станицы», а то слащавость любимцев женщин достала. Тьфу, опять про них! Отвязаться не можем… Ты же говорил, что петь надо низким голосом и с трагизмом?

— Не только, есть ещё деталь… Да, испортил гусар песню. А я потерял ту запись эмигрантов, из восьмидесятых, Гунько, по-моему. Вот где переплетение судеб людских и трагедии державы. Спокойно слушать невозможно. А передать… Не… талант это, не ремесло! Выучиться нельзя. Нет такого диплома. — Сергей вздохнул. — А сейчас… Все думают, что так и надо её исполнять. Заполировал песню в шоколад. И трагедия — ку-ку! Но женщины понять такое не способны. Слушатель не тот. — Он снова потянулся к гитаре.

Первым от яркого солнца проснулся хозяин квартиры.

— Эй! Жив? — он, улыбаясь, потряс друга за плечо.

Тот ошалело смотрел на него. Когда «ошалелость» не прошла и через минуту, Сергей понял: случилось.

В три часа он уже сидел в сквере госпиталя Бурденко, ожидая друга. Новосёлов показался в конце аллеи, неспешно шагая по направлению к нему.

— Ну как?

— Да ничего. Предлагают ещё операцию, легкую. Но стопроцентной гарантии не дают. Тахикардия, дело такое…

— Ты же себя вроде нормально чувствуешь? Десяточку даже бегаешь по льду Байкала?

— Ну, не по льду, а по снегу, под вой ветра. Есть такой ветер — баргузин. Подкараулил когда-то Вампилова. И не бегаю, а хожу… на лыжах, — поправил Новосёлов.

— Я думал, это заповедник.

— Так и соболя ещё называют.

— Ветер, заповедник, Байкал, соболь… Что-то шаманское, — скривился Сергей.

Они направились вглубь сквера.

— Слушай, а что, если я познакомлю тебя с Меркуловым? Ну, глянешь, похож тот на кого-нибудь из четверых? Из тех, кого ты видел ночью? Интересно.

— Интересно? Да нет. Меня как-то напрягло всё это. Не хотел бы углублять опыт… так сказать. — Новосёлов поморщился. — Ну его к чёрту. Да и мало ли что приснится.

— Ты ещё во второй фазе. Считаешь сном. Пройдёт.

— Может быть, но доводить не хочу. И потом эти четверо, что вошли в меня…

— В двойника.

— Как хочешь. Так вот, они как бы из разных эпох, что ли. Двое-то вообще старики. Один крючконосый такой, как из средних веков. А другой в камзоле. А тех я не рассмотрел… испугался.

Неожиданно что-то скрутило Сергея изнутри. Застыв и силясь пошевелиться, тут же заметил, как панорама начала размываться. Через мгновение он видел уже друга стоявшим напротив, в зале своей квартиры. Удивления, как ни странно, не было. «Привыкаю? Интересно, а Новосёлов помнит сквер в Бурденко?» — почему-то подумал он и тут же прогнал эту мысль. Сейчас важно было другое.

Тот спокойно продолжал:

— Один схватил мою руку, да как другой хлопнет по ладони и захохотал. Я гляжу, на моей ладони пуговица, необычная такая — большая и толстая, отверстия по краю и как-то посередине… короче, неправильная. Думаю, а как застёгивать? Держать-то не будет. В общем, всякая чушь. А тот хохочет, будто читает мои мысли, и второй рукой так тряхнул за плечо… а это ты меня будил… Мало, в общем, приятного, — подавленно закончил он. — Давай, короче, в авиакассу… дёрну, пока при памяти…

Было видно, что друг растерян.

— Может, просто сон? — уныло спросил Сергей.

— Как тебя увидел, так и подумал. Даже облегчение наступило… если бы не это, — Новосёлов поднял крепко сжатый кулак.

«Так вот о чём он думал, рассказывая мне… вот причина растерянности, — догадался Сергей. — Да его просто колотит!» — Он снова посмотрел на руку друга. Пальцы были сжаты с такой силой, что от напряжения покраснели.

— Она? — выдавил Сергей.

— Не знаю… Вроде. — Тот медленно разжал кулак. На ладони лежала странной формы, непривычно толстая железная пуговица.

— Неправильная отливка, — тихо прошептал Сергей, осторожно взяв пуговицу двумя пальцами и рассматривая на свет. — Смотри, а дырочки-то буквой «G»!

Друг развернул его руку к себе.

— А внутри «эр», — вглядываясь в просветы, прошептал Новосёлов.

— Не «эр», а их «пэ». — Хозяин квартиры поднял голову. — Привет от Гюнта. Пер Гюнта, — поправился он. — Отлили. Причём неправильно, с умыслом. Только вот из кого?

— В общем, Серж, я не знаю никаких Гюнтов, но чувствую, надо убираться восвояси.

— Жаль. Я рассчитывал на тебя, Саид. Можно было бы понять, к чему всё тянется.

— Не расстраивайся, старина. Я серьёзно трухнул… Это ведь не так, как тогда, на охоте. Помнишь… кто-то стрелял по нам? Там понятны были пути отхода, а здесь… Я ведь до этого дня, признаюсь, не верил ни одному твоему слову. Думал, сны принимаешь за реальность… ну и так далее… А сейчас просто боюсь.