Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Так вот, восходил на неё, словно противясь многотонной массе воды, лишь Толстой. И как! По ступеньке в десять лет! Всего три и в конце жизни. Его дневники — письма нам!

— А как же Фёдор Михайлович? Часто цитируешь. Или я ошибаюсь в предпочтениях? — на зубах собеседника хрустнул огурчик.

— Не ошибаешься, — хозяин потянулся за огурцом. — Достоевский метался. Ставил ногу на ступеньку, убирал и снова ставил. Отшатнется и прильнет. Ведь христианин не кто верует, а кто в деле воплощает. Веру-то. Не свечка, а любовь к человеку. Но не было её у гения. И, понимая, мучился.

— Так отчего предпочтение? И ему? Даже станцию метро в двадцатом веке не удосужились…

— Эт… ты точно подметил. Зато нашлось место «Чеховской». Как и «Площади Революции» вместо Льва Толстого. Ценили не то. Шарахались, что спекулянты на фондовой бирже.

— А предпочтение… Да тоже не могу любить. Не чувствую я любви ко всем без исключения. Нет её у меня! Не дают отчего-то, не решаются… там, — Сергей глянул вверх. — Бьюсь, кричу, взываю, а не получаю. Ну не люблю я сигаретный дым! — И, поставив локоть на стол, уперся лбом в кулак. — Больше скажу. Иногда чувствую радость от неудач других, — он выпрямился. — Может, не бросаться, а тихо стучать? Без крика? Может, дают, да не вижу? — и с надеждой посмотрел на гостя, ища поддержки.

Тот вздохнул:

— Эх, дорогой. Мне бы твои заботы…

Сергей снова ушёл в себя, но через минуту, будто вспоминая что-то, бросил другу:

— Не вздумай прослушать диктофон.

Тот машинально кивнул, думая о другом.

Хозяин сделал глоток и положил в рот вымоченную в мёде оливу:

— Попробуй, — он кивнул на поднос. — Две тысячи лет назад понимали толк в закуске.

— Да я пробовал. Класс. Только выпив лишку и без всяких Лорно можно увидеть чертей. Масса мужиков, не знающих, как и пройти в библиотеку, расскажут тебе о них. — Он засмеялся. — Послушай, я прочёл твою книгу, скажем, не очень внимательно… А к эстраде ты не очень строг, или я пропустил чего?

— Да о ней почти ни слова. Вторая мать Тереза оттуда не появится, одни примадонны, как сказал кто-то.

Не могут сообразить, что петь на митингах революционеров — конфуз. Поклонники ведь по обе стороны. Ну, сбацали под гитару: «если полжизни просидеть на вершине, можно просидеть штаны». А юбку? Иногда проверять полезно. Германия благодарна Гельмуту Колю за его восемнадцать лет у руля, Франция — Миттерану. Уж молчу про Финляндию, где двадцать шесть лет непрерывного пребывания одного из лидеров обеспечили бескризисный новый век. Как всё-таки легко одной песней талант превратить в бездарность. А главное, не помочь человеку, столь нужному России, как глоток воздуха, а бессовестно ставить подножку. Ну пострадали бы безвинно, а так… Нет, лицемерие не спутник чести. Где они были в девяностых, когда убивали, как завтракали? Или слёзы матерей не вписались тогда в масштабы проекта под название «чёс»? Ни в заурядный, ни в элитный? Понятно, боялись. Помнили Холодова и Листьева. Выучили слово «компромисс». Не с бандитами и властью, а с совестью. Понятно, что и возраст уже не для «чёсов», а гложит, навёрстывать надо. Типа: «нет, нет, я не сидел сложа руки». Ведь теперь власть другая, разрешила, можно. Так вот, спешу заверить, мои дети в своих отношениях с родиной разберутся сами и точно в таких «помощниках» не нуждаются.

— Думаешь, всё-таки возраст?

— Увы. Национальная русская черта — бестолковость. И с годами безоглядная. Подбивать народ на бойню в перерывах между пляжами Майями — верх безнравственности. Оранжевые, синие там… Теперь вот «норковые». А как польётся кровь — будто и ни при чём. Ведь сбегут. Только штаны России и оставят… — гость махнул рукой. — Да не… Тут другое. — Сергей над чем-то задумался. — Как-то решил чай вскипятить, — начал медленно он. — Гляжу, передача идёт — «Шопоголики». Телеведущая говорит девушке: «У тебя богатый внутренний мир, как бы смешно это ни звучало». Чуть со стула не упал. Такие и берутся вправлять народу мозги.

— Смотришь подобные программы?

— Ни в коем случае… Говорю же — чаю захотел. А ты книгу-то быстро прочёл?

— В три дня. Ну ты… мастер диалога! — Новосёлов развёл руками.

— Да нет… Просто мне ближе порывы Бизе, чем интриги «Гибели богов». Как думаешь, жить лучше в порывах или с интригами?

— От последних держусь подальше.

— Значит, сочувствуешь Вагнеру… Что ж, достойный ответ полковника в отставке.

— Во как! Выполняешь обещанное Моничеву? Под «Клико» брют?

Оба расхохотались.

— А если серьёзно, — продолжил хозяин, — скорее импрессионист. «Импрэшн» — впечатление. Помнишь строки: «Самолёт оторвался от полосы, покидая заколдованное место и чудо, которое никогда не повторится»? Я написал их лет за десять до публикации. Но именно тогда понял, что впечатление для меня — главное. Разве без него могли родиться они? Ты же знаешь, я не особо помню имена даже знаменитостей, но стоит увидеть лицо, оно тут же располагается на своём месте — в радуге, от чёрного до ярких цветов. Абсолютная память на впечатления. Застревают. Не помню почему, какие факты и поступки родили их, но остались. И ни разу не подвели. Как у Толстого в старости, — он поморщился, вспоминая неприятный разговор. — Ладно, так прочёл и?..

— А потом ещё три ночи не мог спать. Ужас какой-то!

— А говоришь, эстрада… — Сергей снова качнул головой. — И словом-то не бросайся, пока не узнаешь, как оно выглядит.

— Имеешь в виду «ужас»? Ну, дорогой, этого никто не знает.

— Ошибаешься.

— Знаешь?

— Когда совершаешь дерьмо в жизни… пусть мелкое, для кого-то не стоящее и ломаного гроша, сожалеешь, сокрушаешься чуть погодя, иногда сразу… А потом снова совершаешь. Так и катишься. И вот стало мне казаться, что некто, рассмотреть никак не могу кто, подходит и всаживает мне в лоб топор. Но расколоть, разрубить мою голову ему не удаётся. Застревает. Эта картина преследует меня много лет. Причём в ясном сознании… но обязательно после какой-нибудь гадости. Этот «некто» злится ещё больше, снова и снова приходя ко мне. И опять у него ничего не выходит. Короче, кто-то бережёт меня. Не даёт совершить задуманное злодею. — Он умолк.

— Ну и что? — Новосёлов прищурился. — Фобия какая-то. И кто злодей?

— Фобия дальше. — Сергей посмотрел другу в глаза. — Боюсь я одного… Однажды мне привидится, что защитник мой устал… отвернулся и побрёл своей дорогой. — Он опустил голову и хрустнул пальцами. — Вот настоящий ужас! Всем ужасам ужас! — И, помолчав, добавил: — А злодей-то — я.

— А женщины? — гость поудобнее устроился в кресле. — Роль не преувеличиваешь?

— Преувеличивают феминистки. Или ты о Рихтере?

— Да нет, о них. Не помянул. Боишься, не простят?

— Слово-то какое прилепил. Да нет, помянул. Невнимателен. Хотя мне без разницы. Пока не трогают чужие души, пусть борются… за мифические права. Честно говоря, хотят равную оплату и такие же должности в парламентах. А дальше мазохизм. Отказ от помощи поднести чемодан до однополых браков, где глава — женщина. Бред. Подозреваю материальный интерec лидеров. Новое вряд ли что придумано. А истина на ладони: не сподобил Творец женщину быть равной. Не сподобил. — И, сморщив лоб от необходимости обсуждать столь пустую, по его мнению, тему, махнул рукой: — Где Гёте, Достоевские, Шиллеры в юбках? Где композиторы, чья музыка звучит или хотя бы стонет? Да пусть как Вагнер! Как Скрябин! Где Рафаэли, Леонардо, наконец, Дали в облике женском? Нет. И быть не может. А ведь сочинять и писать не запрещали. Носить мужскую одежду — да. Воевать тоже. А ваять — нет. Пусто, аж в ушах звенит. И понятно — лишь ребро, осколок мужчины. Взбунтовавшийся. Ну, так это проходили… и ангелы бунтовали.

— И причину знаешь?

— Всем известна. В Библии ни одного лишнего слова: «Да убоится жена мужа…». И как только «не убоится», сразу кровь и слёзы, кровь и слёзы. Именно эти слова написаны на знаменах феминисток. Да, да, на знаменах! Где какая заварушка — обязательно сыщется Орлеанская дева, Гиппиус со своими кульбитами или Жорж Саид с Фанни Каплан за дымящим револьвером. А кровушка эта будет ох как горяча в двадцать первом. Но уже не протрезвит. Некого будет.

— Ну прямо рушишь мечты…

— Не всех. Мне знакомы женщины, которым известна великая роль этой половины мира.

— Эх, Серж… женщины! — Новосёлов с каким-то сожалением хлопнул по коленке. — О театре в книге много, но я особо не разбираюсь. Бываю редко.

— Это не важно. Пьесы-ответ, пьесы-требования знала бы вся страна. Их просто не было. Понимаешь, для фильма прежде всего нужны деньги. Для пьесы — совесть.

Неожиданно друг рассмеялся:

— Чуть не забыл! Неделю назад был в бассейне. Держу, так сказать, в тонусе.

Смотрю, одна девка, лет двадцати пяти, плывёт, да так стильно, аж позавидовал. Обогнала несколько раз. А дорожки узкие, в общем, некомфортно, когда народу много. Короче, выныриваю у бортика, а там она и мужик рядом. Тот у неё спрашивает: «Вы что, девушка, плавать приходите?»