Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот

эти сантименты? Не любовниц фотографии я показывала, а их дырок. Думаешь, они сильно отличались от моей? Думаешь, были красивее? Вот. (Распахивает халат.) Смотри. Абсолютно такие же.

Ц.: Здесь все твои пожитки?

О.: У меня нет пожитков. В том смысле, какой подразумеваете под этим словом вы, американцы, у меня нет ничего.

Ц.: Рассказы тоже здесь?

О.: Давай сходим в американское посольство и поженимся.

Ц.: И тогда ты отдашь мне рассказы.

О.: Вполне вероятно. Скажи мне, а тебе какая с того выгода?

Ц.: Головная боль. Жуткая головная боль и возможность созерцать твою дырку. Ничего больше.

О.: А, так ты поступаешь так из прекраснодушия. Во имя литературы. Во имя альтруизма. Великий американец, великий гуманист, великий еврей.

Ц.: Я дам тебе десять тысяч долларов.

О.: Десять тысяч долларов? Десять тысяч долларов мне бы не помешали. Но нет таких денег, чтобы меня купить. Я не продаюсь.

Ц.: И на литературу тебе плевать.

О.: Не плевать. Я люблю литературу. Но куда сильнее моей любви к литературе желание не дать ему добраться до этих рассказов, и ей тоже. Ты правда думаешь, что я отдам рассказы тебе, чтобы он потом осыпал ее бриллиантами? Ты правда думаешь, что он в Нью-Йорке собирается опубликовать их под отцовским именем?

Ц.: Почему нет?

О.: Почему да – а что тогда перепадет ему? Он напечатает их под своим именем. Его возлюбленный папаша уже десять раз как умер. Он опубликует рассказы под своим именем и прославится, как все вы, евреи, в Америке.

Ц.: Не знал, что ты антисемитка.

О.: Исключительно из-за Сысовского. Если бы ты на мне женился, я бы стала другой. Неужели я настолько тебе не нравлюсь, что ты не хочешь на мне жениться? Его престарелая инженю нравится тебе больше, чем я?

Ц.: Ну ты ведь это не серьезно, да? Ольга, ты весьма впечатляющая личность. И борешься за жизнь на свой лад.

О.: Тогда женись на мне, раз уж моя воля к жизни так тебя впечатляет. Ты ведь не женат. Чего ты боишься – что я похищу твои миллионы?

Ц.: Послушай, ты хочешь выбраться из Чехословакии?

О.: А может, я хочу тебя.

Ц.: А давай я найду кого-нибудь, кто на тебе женится? Он приедет сюда, заберет тебя в Америку, а когда ты с ним разведешься, я дам тебе десять тысяч долларов.

О.: Я что, такая страшная, что гожусь только для одного из твоих дружков-гомосеков?

Ц.: Ольга, как мне заполучить у тебя эти рассказы? Скажи.

О.: Цукерман, если бы ты любил литературу такой же бескорыстной любовью, какую ждешь от меня, если бы сам был готов принести ради нее столь же великую жертву, на какую меня толкаешь, мы бы уже двадцать минут как были женаты.

Ц.: Что такого чудовищного совершил Сысовский, что и его покойный отец тоже должен страдать?

О.: Когда его рассказы увидят свет в Нью-Йорке под другим именем, его отец пострадает больше, поверь.

Ц.: Полагаю, этого не случится. Думаю, я сумею этого не допустить.

О.: Ты обхитришь Зденека?

Ц.: Я свяжусь с “Нью-Йорк таймс”. Прежде чем встретиться со Зденеком, я расскажу им всю подноготную. Они напишут об этих рассказах. Да, думаю, сразу по возвращении этим и займусь.

О.: Так вот в чем твоя выгода! Ничего себе идеализм! Великолепный Цукерман вывозит из-за железного занавеса две сотни неопубликованных рассказов на идише, автора которых застрелил фашист. Для евреев, читателей и всего свободного мира ты станешь героем. В довесок к своим миллионам долларов и миллионам девиц получишь Американскую премию за высокие идеалы в литературе. А что станет со мной? Меня упекут в тюрьму за то, что передала рукопись на Запад.

Ц.: Никто не узнает, что рассказы передала ты.

О.: Им известно, что они у меня. Они знают обо всем, что у меня есть. У них составлены списки на каждого – что у кого есть. Тебя ждет премия за высокие идеалы, его – гонорары, ее – драгоценности, а меня – семь лет. Во имя литературы.

С этими словами она встает, подходит к зеркальному шкафу и достает из верхнего ящика большую коробку из-под шоколада. Развязываю ленточки. Внутри коробки – сотни страниц из непривычно плотной бумаги, в такую раньше, только вощеную, в бакалеях заворачивали жирные продукты. Черные чернила, идеально ровные поля, буквы идиша четкие, аккуратные. Все рассказы – страниц по пять-шесть, не больше. Только прочесть их я не умею.

О. (возвращаясь в постель): Тебе не придется раскошеливаться. Не придется искать мне в мужья какого-нибудь гомосека. (Плачет.) Даже можешь меня не трахать, раз я настолько дурна собой. Секс – единственная доступная нам в этой стране свобода. Возможность трахаться, неважно, ты или тебя, – это все, что нам осталось, только этого у нас не могут отобрать, но если не хочешь, ты можешь меня не трахать, раз уж я такая дурнушка, не то что американки. Захочет твой друг Сысовский напечатать рассказы под своим именем – и пусть. Черт с ним. Гори все синим пламенем. Хоть он тебя и очаровал, как всех и всегда, – ты в курсе, что он может быть очень злобным? Твой Сысовский, он жестокий. Он рассказывал тебе обо всех своих сомнениях – трагических сомнениях? Брехня! Когда Зденек жил в Праге, тщеславие в людях было принято мерить в миллисысовских. Зденек в Америке не пропадет. Ничто человеческое ему не чуждо. Благодаря покойному папаше Зденек будет процветать. И она тоже. А мне взамен ничего не надо. Только когда он спросит, во что тебе это обошлось, сколько денег ты ей дал, сколько раз уложил в постель, сделай мне одолжение: скажи ему, что я ничего не взяла. Скажи ей.

Через пятнадцать минут после моего возвращения в гостиницу в номере появляются два человека в штатском и конфискуют у меня коробку из-под шоколада и лежащую в ней рукопись на идише. Сопровождает их тот самый администратор, который сегодня утром передал мне записку от Гробека.

– Они хотят осмотреть ваши вещи, сэр, – объясняет он мне, – говорят, кто-то что-то не туда положил, а вы по ошибке это взяли.

– Мои вещи – не их забота.

– Боюсь, вы не правы. Именно что их.

Полицейские приступают к делу, а я спрашиваю у него:

– А вы с ними тоже заодно?

– Я всего лишь работаю на ресепшене. На рудники ссылают не только интеллектуалов, которые отказываются сотрудничать с правящим режимом, гостиничного администратора тоже есть куда сместить. Как сказал наш известный диссидент, человек исключительно правдивый: “На государственной лестнице для любого гражданина найдется ступенька пониже”.

Я требую, чтобы мне дали позвонить в американское посольство, и вовсе не для организации свадебной церемонии. В ответ мне велят паковать вещи. Меня отвезут в аэропорт и посадят