Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прага, 5 февраля 1976
Без четверти восемь меня будит телефонный звонок. – Это я, твоя будущая жена. Доброе утро. Пришла тебя навестить. Я внизу, в холле. Поднимаюсь к тебе.
– Нет, нет. Я сам к тебе спущусь. Речь шла насчет обеда, а не завтрака.
– Чего ты боишься? Почему не хочешь, чтобы я к тебе пришла, ведь я люблю тебя? – спрашивает Ольга.
– Здесь не самое подходящее место. Сама знаешь.
– Я поднимаюсь.
– Ты ищешь неприятностей на свою голову.
– Не на свою, – говорит она.
Не успеваю я застегнуть брюки, а она уже стоит на пороге, в длинном замшевом пальто – похоже, оно прошло с ней войну и окопы, в высоких кожаных сапогах, будто прямиком с огородных грядок. На фоне этих поношенных, грязных звериных кож ее белая шея и белое лицо выглядят волнующе беззащитными – и становится понятно, почему с ней проделывают не самые приятные вещи: замурзанная, нахальная и беспомощная той глубокой, неизбывной сексуальной беспомощностью, которая даже буржуазных мужей с успехом превращала в гордецов в салонах и жеребцов в спальнях. Раз я всего боюсь, все равно, куда идти. Что ж, она не просто идет, она уже пришла: безрассудное отчаяние во плоти.
Быстро впускаю ее и захлопываю дверь.
– Благоразумие не твой конек.
– Никогда о нем не слышала. А к чему ты это сказал? – спрашивает она.
Указываю на медную люстру над кроватью – там, как еще в Нью-Йорке предупредил меня Сысовский, чаще всего устанавливают подслушивающее устройство.
– Находясь в номере, – предупреждал он меня, – думайте, о чем говорите. Жучки спрятаны повсюду. И по телефону лучше ничего важного не обсуждать. Не говорите с ней о рукописи по телефону.
Я продолжаю одеваться, а она плюхается в кресло у окна.
– Ты должен понять, – громко говорит она, – что я выхожу за тебя не из-за денег. Я выхожу за тебя, – продолжает она, указывая на бра, – потому что ты сказал, что полюбил меня с первого взгляда, а я этому поверила и сама с первого взгляда тебя полюбила.
– Да ты совсем не спала.
– Как могла я спать? Я только и думала что о своей любви к тебе, а она и радует, и печалит одновременно. Когда я думаю о нашей свадьбе и наших детях, мне не до сна.
– Давай сходим куда-нибудь позавтракать. Пойдем отсюда.
– Прежде скажи мне, что ты меня любишь.
– Я люблю тебя.
– Поэтому ты на мне женишься? Из-за любви?
– А какие еще бывают причины?
– Скажи, что ты во мне любишь больше всего.
– Твой здравый смысл.
– Но ты не должен любить меня за мой здравый смысл, ты должен любить меня саму по себе. Перечисли мне все, за что ты меня любишь.
– За завтраком.
– Нет. Сейчас. Я не могу выйти за человека, с которым едва знакома… – произнося это, она что-то карябает на обрывке бумаги, – и поставить под угрозу свое счастье, сделав неверный выбор. Мне нужно убедиться. В этом мой долг перед собой. И перед моими старенькими родителями.
Она протягивает мне записку, я читаю. “Не думай, что чешские полицейские хорошо все понимают, даже по-чешски. Говори четко, медленно и громко”.
– Люблю твой ум, – говорю.
– А красоту?
– Люблю твою красоту.
– А тело?
– Люблю твое тело.
– А заниматься со мной любовью?
– Несказанно.
Ольга, указывая пальцем на люстру:
– Что значит “несказанно”, дорогой?
– Что-то, что невозможно выразить словами.
– И со мной спать лучше, чем с американками.
– С тобой лучше всего на свете.
В гостиничном лифте, где помимо нас едут лифтер в униформе (тоже агент полиции, если верить Болотке) и три японца, ранние пташки, Ольга меня спрашивает:
– Ты уже в Чехословакии кого-нибудь отымел?
– Нет, Ольга. Хотя при этом кое-кто в Чехословакии, возможно, отымел меня.
– Сколько стоит номер в этой гостинице?
– Не знаю.
– Ну конечно. Ты ведь богач, зачем тебе знать. А знаешь ли ты, для чего в больших гостиницах ставят жучки, и непременно над кроватями?
– Для чего?
– Подслушивать иностранцев во время секса. Интересно ведь, как женщины кончают на разных языках. Цукерман, как кончают американки? Что они при этом говорят? Научи меня.
Внизу из-за стойки выдвигается администратор и направляется к нам через холл. Вежливо передо мной извинившись, он по-чешски обращается к Ольге.
– Говорите по-английски! – возмущается она. – Чтобы и он понимал! Пусть он тоже услышит эти оскорбления!
Администратор, коренастый седовласый мужчина с казенными манерами и замкнутым, неулыбчивым лицом, ее негодования не замечает, продолжает гнуть свое на чешском.
– Что такое? – спрашиваю у нее.
– Объясните! – кричит она на клерка. – Объясните ему, что вам нужно!
– Сэр, эта дама должна предъявить удостоверение личности. Таково правило.
– А откуда взялось такое правило? – наседает она. – Объясните ему!
– Иностранных гостей мы регистрируем по паспорту. Если чешские граждане хотят подняться к ним в гости, они должны предъявить удостоверение личности.
– Чешские граждане, за исключением проституток! Им ничего предъявлять не надо, только деньги! Так вот, я – проститутка. Забирайте свои пятьдесят крон – и оставьте нас в покое!
Она тычет деньги ему в лицо, он отворачивается.
Мне Ольга говорит:
– Простите, нужно было вас об этом предупредить. Хлестать женщину плеткой в цивилизованном мире противозаконно, даже за плату. Но все будет шито-крыто, если отстегнуть мрази денег. Вот, – кричит она, снова обращаясь к клерку, – берите сотню! Это я вам не в обиду! Хотите полторы? – Будьте добры, ваше удостоверение личности, мадам.
– Вам известно, кто я, – рычит она, – в этой стране меня знает каждый.
– Мне необходимо внести номер вашего удостоверения в журнал учета, мадам.
– Скажите на милость, почему обязательно нужно ставить меня в неловкое положение на глазах у потенциального мужа? Почему вы заставляете меня испытывать стыд за свой народ перед человеком, которого я люблю? Посмотрите на него! Посмотрите на то, как он одет! На его пальто с бархатным воротником! На его брюки – не с крошечной молнией, как у вас, а с пуговицами! Вы что, добиваетесь того, чтобы мужчина передумал жениться на чешской женщине?
– Я всего лишь хочу взглянуть на удостоверение личности, сэр. Я сразу его
