История нового имени - Элена Ферранте

— У тебя был голос, как у нас всех.

— А теперь?

— А теперь не такой.

Я пробыла дома десять дней, с 24 декабря 1964 года по 3 января 1965-го, но ни разу не навестила Лилу. Я не хотела видеть ее сына, боясь узнать в его чертах — форме носа, губах, глазах — Нино.

Дома меня теперь принимали как почетную гостью, удостоившую бедняков минутным визитом. Отец мною любовался, но, если я задавала ему какой-нибудь вопрос, впадал в смущение. Он никогда не спрашивал, чему и зачем я учусь и что собираюсь делать потом, но не потому, что это было ему неинтересно, а потому, что он боялся не понять ответа. Зато мать бродила по дому со злобным видом, и, слыша ее шаркающую походку, я вспоминала, как когда-то боялась стать на нее похожей. К счастью, мне удалось вырваться из-под ее влияния, и как раз этого она не могла мне простить. Даже сейчас она разговаривала со мной в обвинительном тоне; что бы я ни сделала, она заранее меня осуждала. Правда, она больше не требовала, чтобы я убирала со стола и мыла посуду или полы. Братья и сестра встретили меня настороженно, пытались говорить со мной на итальянском, ошибались, поправляли себя и краснели от стыда. Я всячески старалась показать им, что я все та же Лену, и понемногу они перестали дичиться.

Я не знала, чем заняться вечером. Старые друзья больше не собирались вместе. Паскуале на дух не выносил Антонио и избегал его. Антонио вообще ни с кем не хотел видеться: во-первых, ему было некогда (Солара вечно гоняли его с поручениями), во-вторых, не о чем разговаривать. Рассказывать о работе ему было запрещено, девушки у него не было. Его сестра Ада, отработав день в лавке, спешила домой к матери и младшим братьям и сестрам. Она так уставала, что рано ложилась спать. На Паскуале у нее не оставалось ни времени, ни сил, что очень его сердило. Кармен превратилась в комок злобы. Она ненавидела все и всех, включая, кажется, даже меня: свою работу в новой лавке, семейство Карраччи, Энцо, который ее бросил, и своего брата, который, вместо того чтобы хорошенько отдубасить Энцо, всего лишь с ним разругался. Да, оставался еще Энцо. Но он почти не появлялся на виду. Его мать Ассунта тяжело болела, и он, помимо работы, был вынужден за ней ухаживать, а порой сидеть с ней по ночам. Как ни странно, ему удалось получить диплом техника. Я знала, как трудно сдать экзамены тому, кто учился экстерном, и случай Энцо меня заинтриговал. Надо же, ахала я про себя, кто бы мог подумать. Перед самым возвращением в Пизу я все-таки уговорила его выйти ненадолго прогуляться. Я тепло поздравила его со столь грандиозным успехом, но он лишь скривился, словно его диплом был недостойной упоминания чепухой. Его лексикон до такой степени усох, что за всю встречу он почти ничего не сказал и только слушал меня. Единственную фразу, которую я запомнила, он произнес, когда мы уже прощались. До этого о Лиле не было сказано ни слова, и вдруг он заявил — как будто мы только ее и обсуждали: «И все-таки во всем квартале нет матери лучше Лины».

Это его «все-таки» мне совсем не понравилось. Я никогда не замечала в Энцо особой чуткости, но тут поняла, что, шагая рядом со мной, он услышал — именно услышал — то, чего я не собиралась говорить вслух. Наверное, мое тело помимо моей воли перечислило длинный список недостатков, которые я приписывала нашей общей подруге.

98

Ради маленького Дженнаро Лила начала выбираться из дома. Она наряжала малыша в голубые и белые одежки, выкатывала огромную неудобную коляску, на которую разорился ее брат, и шла гулять по новому району. Стоило Ринуччо захныкать, она бежала в колбасную лавку и садилась его кормить под восхищенным взглядом свекрови, умильными — клиентов и угрюмым — Кармен, которая тут же опускала глаза в пол. Лила не давала ребенку плакать и кормила его по первому требованию. Ей нравилось держать его у груди и чувствовать, как ее молоко струится в крошечный ротик, даря ей ощущение освобождения. Лишь в эти минуты ей было хорошо, и она писала в дневниках, что боится дня, когда ей придется отнять сына от груди.

С первыми теплыми деньками Лила стала уходить подальше, в парк за церковью, потому что в новом квартале почти не было зелени. Прохожие останавливались посмотреть на мальчика и восхищались его красотой, что переполняло Лилу счастьем. Если ей надо было поменять малышу пеленки, она шла в старую лавку Стефано. Покупатели шумно приветствовали ее и Дженнаро. Бледная Ада в чистом опрятном фартуке, с накрашенными тонкими губками и аккуратно убранными волосами вела себя так, словно была хозяйкой, и покрикивала даже на Стефано. Она старательно намекала Лиле, что у них слишком много дел, а ей со своей коляской здесь не место. Лила не обращала на нее внимания. Скорее ее смущало поведение мужа. Дома он не проявлял к ребенку никакого интереса, но и особой неприязни не демонстрировал, тогда как при чужих людях, которые наперебой сюсюкали с малышом и делали ему «козу», даже не смотрел в его сторону и напускал на себя подчеркнуто безразличный вид. Лила заходила в подсобку, мыла Дженнаро, быстренько его переодевала и возвращалась с ним в парк. Там она с нежностью разглядывала сына, стараясь найти в его личике черты Нино и размышляя, дошло ли до Стефано то, в чем она безрезультатно пыталась ему признаться.

Впрочем, она не слишком на этом зацикливалась. Ее дни текли спокойно, не доставляя ей ни радостей, ни тревог. Она занималась ребенком и понемножку читала, растягивая одну книгу на долгие недели. В парке, пока мальчик спал, она рассеянно разглядывала древесные ветви, на которых уже набухали почки, или что-то писала в дневнике, который теперь вела от случая к случаю.

Однажды ее внимание привлекла похоронная церемония в соседней церкви. Она подошла с коляской поближе и поняла, что хоронят мать Энцо. Бледный, он неподвижно стоял рядом с гробом, но Лила не стала подходить к нему со своими соболезнованиями. В другой раз, когда она сидела рядом с коляской на скамейке и читала толстую книгу в зеленой обложке, перед ней остановилась, опираясь на палку, иссохшая старуха с запавшими щеками.

— Узнаешь меня? — спросила она.

Только по блеску глаз Лила узнала в старухе когда-то вальяжную учительницу Оливьеро. Взволнованная, она вскочила и хотела ее обнять, но та недовольно скривилась. Лила показала на коляску и с гордостью произнесла: «Его зовут Дженнаро». Она привыкла, что все восхищаются ее сыном, и того же ждала от бывшей учительницы, но та не удостоила малыша даже взглядом, зато заинтересовалась книгой, которую Лила захлопнула, зажав палец на нужной странице.

— Что это ты читаешь?

Лила почему-то занервничала. Учительница изменилась до неузнаваемости, но глаза и строгий тон, каким она задавала ученикам вопросы, остались прежними. Тогда и в Лиле проснулась бывшая ученица начальной школы, и она с дерзким высокомерием ответила:

— Книга называется «Улисс».

— Это что, про Одиссея?

— Нет, это о современной жизни. О ее приземленности.

— А о чем еще?

— Больше ни о чем. В ней говорится, что наша голова набита глупостями. Что человек — это только мясо, кости и кровь. Что все мы друг друга стоим и озабочены только тем, чтобы есть, пить и трахаться.

Услышав последнее слово, учительница не удержалась и сделала Лиле строгое, как в школе, замечание, на что та нахально рассмеялась. Старуха насупилась и еще строже спросила, нравится ли ей книга. Лила ответила, что она трудно читается и ей не все понятно.

— Тогда зачем ты ее читаешь?

— Ее читал один мой знакомый. Но ему она не понравилась.

— А тебе?

— А мне нравится.

— Несмотря на сложность?

— Да.

— Не читай книг, которые не можешь понять. Ни к чему хорошему это не приведет.

— Многие вещи не приводят ни к чему хорошему.

— Ты что, несчастна?

— Пфф!

— Тебе были суждены великие дела.

— Я их и совершила: вышла замуж и родила сына.

— Это может кто угодно.

— Я и есть кто угодно.

— Ты ошибаешься.

— Нет, это вы ошибаетесь. Вы всегда ошибались на мой счет.

— Ты всегда была невоспитанной и такой и осталась.

— Да уж, со мной у вас ничего не вышло.

Синьора Оливьеро уставилась на Лилу, и та прочитала на ее лице беспокойство: неужели она и в самом деле ошиблась? Учительница вглядывалась в Лилу, пытаясь отыскать в ее глазах отблеск того недюжинного ума, какой заметила в ней в детстве. Ей страшно не хотелось признавать, что она ошиблась. Лила сосредоточилась на том, чтобы стереть с лица умное выражение: еще не хватало, чтобы старуха начала отчитывать ее за то, что она загубила свои таланты. Она как будто снова оказалась на экзамене и парадоксальным образом боялась, что сдаст его слишком хорошо. «Пусть думает, что я глупая, — твердила про себя Лила, чувствуя, как часто бьется сердце. — Пусть думает, что вся моя родня — дураки набитые, что дураками были все мои предки и такими же дураками будут мои потомки, включая Дженнаро». Потом ей это надоело, она бросила книгу в сумку, взялась за ручку коляски и пробормотала, что ей пора. Эта старая ведьма решила, что до сих пор может бить ее указкой! Лила пошла прочь, оставив в парке учительницу — вцепившуюся в набалдашник палки ссохшуюся старушку, пожираемую болезнью, но отказывающуюся ей сдаваться.