Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки - Яшар Кемаль

— Расплачусь.

Вытащил из кармана бумажную лиру, две монеты по двадцать пять курушей и положил на стол.

Сапожник посмотрел на деньги и говорит:

— Столько, Хасан-бей, за один день работы причитается, а мальчик работал три дня.

— Да я как ни приду, он спит, вот я и отдал его долю Джумали. А то, что сейчас дал, так это только ради нашей с тобой дружбы. Вот так.

Сказал и ушел.

— Неправда, я каждую ночь… — не договорил Мустафа, слезы помешали. Уронил голову на грудь.

Долго-долго молчали мастер и подмастерье. Наконец старший нарушил тишину:

— Послушай, Мустафа, ты хорошо преуспел в нашем деле. Замечательно подошвы тачаешь. Отныне я буду тебе платить лиру в неделю.

Мальчик с недоверием поднял голову. В мокрых глазах появилось сияние. Он широко улыбнулся. И сапожник ответил ему улыбкой.

«Сегодня десятое июля, — подумал Мустафа. — Одна неделя, две недели, три недели — и все».

— Вот возьми, отнеси Вайысу-уста, — сказал мастер. — И передай от меня поклон. Пусть выберет тебе лучшую материю. А на сдачу купишь ботинки. Эти полторы лиры я забираю себе. Значит, ты мне остаешься должен три с половиной лиры — три с половиной недели работы. Понял?

По голубому полю, высунув язык, несется волк. Такой рисунок был в те времена на пятилировых бумажках.

Настоящие саркисовские

Перевод А. Ибрагимова

Взмахивая веселыми узорчатыми хвостами, удоды взлетают над поселком, стремительно уносятся, а немного погодя возвращаются. Хаджи боком сидит на ишаке. Пекло нестерпимое, но кепка натянута у него по самые уши. Ишачок иноходью трусит — дыг-дыг, дыг-дыг. Из-под копытец взлетают облачка пыли — мягкой, горячей, как пепел в очаге. До чего ж славно ишак идет — дыг-дыг, дыг-дыг. Сидишь спокойно, удобно, как на пуховике. А он идет себе не хуже любой лошади. Да и чем хороша лошадь? Елозишь у ней на хребтине, пока задницу не натрешь докрасна. Неплохо ездить и на верблюде. Совсем даже неплохо, слезать не хочется. И все же, если спросить Хаджи, он так прямо и скажет: нет на свете ничего лучше серого ишака. Не нужна никакая постель из шелка да пуха. Только бы сидеть себе верхом на сереньком да плыть сквозь желтое знойное марево прямо в поле. Плыть, плыть, плыть.

Ослик явно форсит: два-три раза обходит батрака с мотыгой, потом останавливается, задирает голову и хвост и долго-долго кричит. Потом столь же долго мочится. Ноги у Хаджи длинные. Когда сидит на своем ишаке, ноги волочатся по земле. Приходится подтягивать их. И сейчас, когда ишак мочится, ноги у Хаджи совсем мокрые. Батраки отвлеклись от работы, пересмеиваются. А Хаджи сквозь стиснутые зубы бранится: «Сучьи дети!» Батраки уж не скрываясь хохочут. Взгляд Хаджи падает на Чернявую Айше.

— А, это ты, мерзавка, натравливаешь на меня народ! Вот погоди, поквитаюсь с тобой! Завалю на землю — узнаешь что почем! — цедит он, наступая на нее.

Айше мотыгу вскинула.

— Кыш, стервец!

Громче прежнего смеются крестьяне. Но уже не над Хаджи.

«Хорошая баба Чернявая Айше, — думает он. — Понимает шутки!»

— Что ты за человек, Айше! — говорит вслух. — Ничего-то не боишься. Самого Аллаха не боишься.

Женщина начинает сердиться.

— Чего это мне, молодой, бояться Аллаха? Ты, старый хрыч, рогоносец, должен его бояться. Видать, совсем негоден стал для мужских дел. Утащит тебя Аллах — жена себе молодого заведет.

Перепалка продолжается с добрых полчаса. Вдруг Хаджи становится серьезным. Теперь уж и крестьянам даже ножом не разомкнешь ртов.

Задул полуденный ветер. Все забыли о Хаджи. Кто-то завел песню, остальные подхватили. Серый ишак тоже начинает кричать, навострив уши.

Ох, какой это был день! Знойный — сил нет терпеть! Хаджи явился в поле злющий, совсем заездил батраков. За все пятнадцать лет, что он за старшого, не видали его таким. Ясно, получил нагоняй от хозяина.

Чуть поодаль от батраков остановился зеленщик с навьюченным ишаком. Румяный здоровяк, сразу видно: из Даренде родом. А как важничает, сукин сын!

— Недотепы! — разорялся тем временем Хаджи. — Вон сколько травы оставляете! Вместо сорняков хлопчатник тяпаете. А хозяин мной недоволен, чихвостит почем зря. Вам-то что! Не вы — «Хаджи плохой». Вам лишь бы лясы точить, бездельники!

Старшой кричит, крестьяне, понурившись, слушают. Вдруг ишак Хаджи как заревет, за ним следом — ишак зеленщика. Что тут началось! Ишаки вопят-надрываются, крестьяне хохочут. Хаджи совсем ошалел. Лицо побагровело. Орет как оглашенный. Но толку-то. Кипит от ярости, туда-сюда мечется. Не нашел ничего лучше, как сорвать злость на собственном ишаке. Колотит его почем зря, словно и не божья тварь это. А крестьяне вдвое против прежнего веселятся.

Хаджи опять набросился на них:

— Увидите, Аллах покарает всех вас, нечестивцев! И тебя первую, Чернявая, шлюха ты этакая!

Вены у него вздулись на багровой шее.

— Эй ты, — огрызнулась Айше, — над тобой даже ишаки смеются.

— Это ты, гадина, батраков накручиваешь. Подговариваешь раньше положенного работу бросать.

Чернявая Айше выпрямилась.

— У надсмотрщика часы должны быть! Нам-то откуда время знать?

Вот так раз, Хаджи, оказывается, сам же и виноват.

Дарендеец слушал-слушал и вдруг глазки у него так и засверкали. Рука сама собою потянулась в карман, где лежали огромные часы. Они, пожалуй, уж добрых три года как не работали. Три года дарендеец искал простофилю, которому можно было бы сбыть это барахло. Если их как следует тряхануть, они заработают, минут пять походят, потом опять замрут, как мельница без воды. Встряхнув часы прямо в кармане, он вытащил их и протянул на ладони стоявшему ближе всех батраку.

— Вот, пожалуйста, — говорит, — есть у меня часы на продажу. Еще моего отца подарок.

— Эй, поглядите! Дарендеец часы продает!

— Часы продает!

— Часы!

Хаджи тут как тут, подкатил к торговцу, потянулся за диковиной. Ишь ты, тяжеленные. А Хаджи давно слыхал, будто часы чем тяжелей, тем ценнее. Присмотрелся. Лежат себе на ладони, величиной с черепашку. К уху приложил. Громко тикают! «А время понимать научусь у деревенского писаря, — пронеслось в голове у Хаджи. — Невелика премудрость, дня за два осилю. Писарь в этом деле дока».

Дарендеец вдруг выхватил у него часы, тряхнул изо всех сил:

— Видишь, как работают? Не часы — мотор! Ну-ка, приложи к уху. Как следует приложи. Думаешь, есть вторые такие во всей Турции? Вай, хозяин, вай! Удивляюсь на тебя. Это память об отце. В мыслях не держал продавать такие часы, если бы не нужда в деньгах. Где их тут раздобудешь, в чужой стороне-то. И за миллион не продал бы. Так-то.

Он снова затряс часами. Трясет и приговаривает:

— Ну, гляди, народ! Видел ли кто такие часы? Работают как мотор. Трактор, да и только. Послушайте, как стучат. А какие тяжелые!

Каждому из поденщиков дал послушать.

— Ей-богу, — в один голос сказали крестьяне, — отродясь не видели таких.

— Не часы — мотор.

— Настоящий мотор.

— Настоящий!

Дарендеец последний раз тряхнул часы, протянул Хаджи.

— Часы что надо, — степенно сказал Хаджи. — Сколько за них просишь?

Дарендеец:

— Не часы — мотор.

Хаджи:

— Цена-то какая?

Дарендеец:

— Подарок отца…

Хаджи:

— И все-таки не лошадь, не верблюд.

Дарендеец:

— Серый ишак — подходящая цена.

Хаджи:

— Нет, по мне, так ишак дороже лошади и верблюда.

Чернявая Айше:

— И дороже жены. Для этого нечестивца главное — деньги.

Дарендеец выхватил часы у Хаджи, тряхнул что было мочи.

— Подарок отца!

Больше Хаджи не сомневался. Забрал часы у дарендейца:

— Ну, по рукам! Так тому и быть: серый ишак — твой, часы — мои.

Дарендеец:

— Да принесет тебе удачу эта покупка! — В последний раз схватил часы, потряс. — Совсем как мотор.

Вскочил верхом на ишака, в мгновенье ока скрылся за ближайшим холмом. А Хаджи вне себя от радости. Вертит в руках свое приобретение, и так и этак разглядывает, к уху подносит. Потом вспомнил присловье: «От радости, что ребенок родился, оторвали ему ноги». Спрятал часы в карман. И важно так поденщикам:

— Это что! Бывали у меня и получше. Тоже работали как мотор. Украли их только. М-да…

— Пусть покупка принесет тебе удачу, — сказали батраки, — носи на здоровье. Теперь мы сможем вовремя перерыв устраивать, вовремя к работе приступать.

— То-то же, — отозвался Хаджи.

И вдруг ощутил, что ему не хватает чего-то привычного. Обшарил карманы, все вроде на месте, потом вспомнил: нет больше серого ишака. Сердце оборвалось в груди. Ушел серый красавец! Не воротишь. Руку в карман сунул, утешился: «Зато часы как мотор». Поборол искушение вытащить их, полюбоваться. «От радости, что ребенок родился…»