Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967 - Борис Фрезинский

Смеяться, когда нельзя»[832].

Мне надо и хочется знать, прочли ли Вы машинопись моих «Воспоминаний», где много о Маринином детстве и отрочестве, присланную Вам месяца, верно, 2 назад. Всего там 270 стр<аниц> (напечат<анных> через интервалы) — не очень много текста. Если не читали — прочтите — ради памяти Марины и помощи мне в продолжении этой работы. За 3 года я написала 4 части и начало 5-ой. Россия — Италия — Швейцария — Германия (у Вас ее 1-ая глава лишь — «Лангаккерн»). 4-ую часть я кончила (в рукописи). И начала 5-ую — «Крым» (1905-6 гг., Маринины 13–14 л<ет>). Когда будет готово в машинописи — я Вам дошлю. Но мне нужен Ваш отзыв. Это мне облегчит труд. Я очень устаю, 67-ой год, семейные тревоги, мало времени, мало сил. А я написала всего половину, если довести до 1-го года брака Марины и дать последние встречи с ней — Москва 21–22 и Медон 1927. Вот Вы мне помогите советом. Жду Ваш ответ.

В Москве буду, если буду здорова, летом — м.б., проездом отдохнуть где-нибудь на Рижск<ом> взморье. Коктебеля боюсь — для сердца, склероза. Жара противопоказана и внучке Рите (ей столько лет, сколько было Иринке, когда я ее видела у Вас в д<оме> ученых в 1928[833]. Была у Вас тогда — с Майей[834]). С осени уже буду «нажимать» на ж<илищ-ный> отдел — о комнате — пока у меня нет сил на устройство ее. После летнего отдыха примусь за это — вновь. До лета мне надо быть тут, в Павлодаре, писать, а летом — отдохнуть.

Всего доброго Вам! Жму руку. Привет Наташе[835]. Будьте здоровы!

P.S. Из Вашей статьи[836] я узнала о том, где кончил жизнь Осип Эмильевич <Мандельштам>. Мы могли встретиться у того костра![837] как бы я его кормила… Знаете ли Вы адрес Нади[838], его жены? И знаете ли Вы о его другом брате — Евгении[839]? Он был самым «деловым» из них — а м.б., и без «».

P.P.S. Мне кажется, что М<арина> и я знали Вас с 1914-15 гг.[840] (были ли Вы в 1914 г. летом в Коктебеле? М., было 22 года в 1914 г. Может ли быть, что Вы в первый раз ее увидели в 1917 г. (тогда ей было 25 лет).

От одной ли физической близорукости Маринины глаза, при ее гордой осанке, — растеривались, глядя вокруг?[841] М.б., от какого-то соответствия внутреннего — с близорукостью глаз, на котором она настаивала? У нее были стихи, где она говорила: «И гибельно глядеть на мир / Неблизорукими глазами!»[842] (1913-16? не позже 18 г.).

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

<Париж, апрель 1961>

Дорогие Эренбурги.

Я получил Ваш привет, переданный мне Кавериным[843] и был очень рад. Каверины очень милы и симпатичны. К сожалению, у них не было много времени, чтобы фланировать по Парижу.

Из Италии в декабре месяце я получил твое письмо и ответил тебе моментально, но получил это письмо обратно из Италии. Ты, вероятно, переехал в другой город, и это письмо тебя не догнало. Когда приедете в Париж? Мы с Лианой думаем уехать в деревню 15 мая и быть до 15 октября. Но если ты приедешь в это время в Париж, я возвращусь в Париж, чтоб повидаться. Я читал отрывок из твоих мемуаров «Le Rotonde» в журнале «Horisont»[844].

Здоровье мое благополучно. С глазами не ухудшается, процесс остановился. Я работаю, т. е. занимаюсь живописью. Думаю устроить свою выставку.

Лиана шлет Вам обоим свой сердечный привет, и мы обнимаем Вас крепко.

Привет Ирине и сестрам.

Впервые — Русские евреи во Франции. Кн.2. Иерусалим, 2002. С.200. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2303. Л.4.

<Москва,> 5 мая 1961

Дорогой Илья Григорьевич! Как кретинка прособиралась целую вечность, чтобы написать Вам — ожидая «свободного времени», которое давным-давно не существует в природе, и ясной головы, которая вполне очевидно не собирается вернуться на мои плечи и заменить тот дырявый котелок, который служит мне «вместо». Скажу лишь одно: все эти годы Париж был для меня прочтенной и поставленной на полку книгой. А Ваши воспоминания заставили меня грустить о нем, о том, что я никогда больше не встречусь с этим городом-другом, стерли подведенный жизнью итог магической силой настоящего искусства, когда перестаешь сознавать что, как, зачем написано, а просто оказываешься сам в книге, и книга уже не книга, а сплошное «воскресение» из мертвых, прошедших, ушедших, без вести пропавших, вечных.

Мне много и хорошо хотелось сказать Вам, и будь я проклята, если этого не сделаю! Я пока только скажу Вам спасибо за воскрешенных людей, годы, города. Мне ли не знать, какой тяжелый труд — воспоминания, вспоминание, когда уже целым поколениям те времена — то время — только спеленутый условными толкованиями последующих дней — Лазарь[845].

Кстати, Вы не из добрых писателей, Вы из злых (и Толстой из злых), так вот, когда злой писатель пишет так добро, как Вы в воспоминаниях, то этому добру, этой доброте цены нет; когда эта доброта, пронизывая все скорлупы, добирается до незащищенной сути людей, действий, событий, пейзажей, до души всего и тем самым и до читателей — это чудо! (как смерть Пети Ростова у Толстого и иногда Бунинские глубочайшие просветления). Крепко обнимаю Вас, мой самый злой, мой самый добрый, мой самый старый друг. — Я как-нибудь разыщу то, что записано мною о Вас в моих детских дневниках, к<отор>ые случайно сохранились[846] — это тронет Вас и позабавит.

Теперь — относительно той части воспоминаний, что о маме, — я жалею, что тогда, у Вас, не читала, а глотала, торопясь и нацелясь именно на маму[847]. А теперь, перечитывая, увидела, что об отце сказано не так и недостаточно. Дорогой Илья Григорьевич, если есть еще время и возможность и не слишком поздно «по техническим причинам» для выходящей книги[848], где-нибудь, в конце какого-нибудь абзаца, чтобы не ломать набор, уравновесить этот образ и эту судьбу — скажите, что Сережа был не только «мягким, скромным, задумчивым». И не только «белогвардейцем, евразийцем» и «возвращенцем». Он был человеком и безукоризненной честности, благородства, стойким и мужественным. Свой белогвардейский юношеский промах он искупил огромной и долгой, молчаливой, безвестной, опасной работой на СССР, на Испанию, за к<отор>ую, вернувшись сюда, должен был получить орден Ленина; вместо этого, благодаря (?) тому, что к власти пришел Берия[849], добивший все и вся, получил ордер на арест и был расстрелян в самом начале войны (они с мамой погибли почти вместе… «так с тобой и ляжем в гроб — одноколыбельники»[850]). Об этой стороне отца необходимо хотя бы обмолвиться, и вот почему. Мама свое слово скажет и долго будет его говорить. И сроки не так уж важны для таланта (чего не мог понять Пастернак со своим «Живаго»), и сроки непременно настают, и они длительней человеческих жизней. Часто именно физическая смерть автора расщепляет атом его таланта для остальных; докучная современникам личность автора больше не мешает его произведениям. И мамины «дела» волнуют меня только относительно к сегодняшнему дню, ибо в ее завтра я уверена. А вот с отцом и с другими многими всё совсем иначе. С ними умирает их обаяние; их дела, влившись в общее, становятся навсегда безвестными. И поэтому каждое печатное слово особенно важно; только это останется от них будущему. Тем более Ваше слово важно. Сделайте его полнее, это слово, т. к. Вы-то знаете, что не папина мягкость, скромность и задумчивость сроднили его с мамой на всю жизнь — и на всю смерть. Поймите меня правильно, не сочтите назойливой и вмешивающейся не в свое дело, простите, если не так сказано; я бы и так сумела сказать, если бы не спешка и не застарелая усталость, забивающая голову. Впрочем, Вы всё понимаете, поймете и это.

Стихотворные цитаты[851]: стр.99, правильно: «Ох ты барская, ты царская моя тоска».

стр. 101 «Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя». «Отказываюсь — быть. В Бедламе нелюдей отказываюсь — жить». «Целые царства воркуют вкруг…» (а не «вокруг»).

В Базеле не архив М<арины> Ц<ветаевой>, а 2 вещи, которые она по цензурным соображениям не хотела везти сюда: «Леб<единый> стан» и «Поэма о царской семье»; м.б., если говорить об архиве, то это еще привлечет внимание тамошних «издателей» к Базелю? М.б., сказать, что там незначительная часть архива, или еще как-нибудь иначе?

Мама привезла значительную (а не небольшую, как сказано у Вас) часть архива своего сюда — т. е. большую часть рукописей стихотворных, прозу напечатанную и выправленную от руки и часть прозаических рукописей, зап<исные> книжки подлинные или переписанные от руки. Большинство этого сохранилось (у меня сейчас) так же, как часть писем к ней — Рильке, Пастернак. Недавно получила ее письма к герою поэм «Горы» и «Конца»[852], вообще архив пополняется, жаль, что так затруднена связь с заграницей — мне бы многое прислали, но как?