Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967 - Борис Фрезинский

стр. 135–137 поучительно, но как-то устарело[861].

стр. 157–160 хороши рыбаки[862]

162-171 растянуто, длинный «антракт»[863].

184-191 «Деснос»[864] — интересно, доходчиво — на «Десносе» проигрывает 2-ая половина предыдущей главы[865].

203–209 Мерль — хорош[866].

217-229 Пестро, не на уровне книги[867].

221 — и последующие: вот тут-то и есть «расточительность».

251 Хорошо ли начинать Испанию с себя, с Эль-Греко, с литературного очерка? Уж если с литературы, то разве с «Дон Кихота»! И Гойю все-таки обидели. Он богаче и многостороннее, чем у Вас и в последних наших изданиях[868].

Пора кончать. Как и раньше, далеко не уверен, что мои заметки Вам что-нибудь дадут — со многим Вы, конечно, не согласитесь. Но хотелось в меру сил исполнить товарищеский долг, да мне и нравится Ваше упорство и… часто смелость. Если чту кстати — присылайте, прочту и охотно. Только — числа 15–18 авг<уста> я уезжаю и, верно, надолго.

Желаю Вам сил и здоровья в трудном деле.

Привет Любови Михайловне. Вас обоих всегда тепло поминают при встречах Шухаевы[869].

*) Я злоупотребляю этим словом сегодня, начитавшись Станиславского.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1841. Л.19-21. Продолжение обсуждения машинописи 3-й книги ЛГЖ, начатого в №375. На письме имеются пометы О.Г.Савича, которому ИЭ его дал прочесть.

Барвиха, 12 августа 1961

Дорогой Илья Григорьевич!

Простите, что с таким запозданием отзываюсь на продолжение Вашей книги, идущей в «Новом мире», да и отзываюсь только на первую часть продолжения, верстку которой мне прислали сюда.

С неменьшим, а местами — с еще большим интересом, чем предыдущие, прочел эти страницы. Книга очевиднейшим образом вырастает в своем идейном и художественном значении. Могут сказать, что угол зрения повествователя не всегда совпадает с иными, может быть, более точными, углами (они, эти «углы», тем более правильны, чем дольше остаются вне применения), что сектор обзора у автора сужен особым пристрастием к судьбам искусства и людей искусства, — мало ли что могут сказать. Но этой Вашей книге, может быть, суждена куда большая долговечность, чем иным «эпохальным полотнам» «чисто художественного жанра».

Первый признак настоящей большой книги — читательское ощущение необходимости появления ее на свет божий. Эту книгу Вы не могли не написать, а если бы не написали, то поступили бы плохо. Вот что главное и решающее. Это книга долга, книга совести, мужественного осознания своих заблуждений, готовности поступиться литературным престижем (порой, кажется, даже с излишком) ради более дорогих вещей на свете.

Словом, покамест, Вы единственный из Вашего поколения писатель, переступивший некую запретную грань (в сущности, никто этого «запрета» не накладывал, но наша лень и трусость перед самими собой так любят ссылаться на эти «запреты»). При всех возможных, мыслимых и реальных изъянах Вашей повести прожитых лет, Вам удалось сделать то, чего и пробовать не посмели другие.

Я не буду в этом письме говорить о том, что в частностях, текстуально, так сказать, мне особо нравится или не нравится в книге. Но как хорош Тувим, в которого я, кстати сказать, вчитался только после его смерти и увидел, что это поэт никак не менее, скажем, Блока, и, может быть еще теплее и демократичнее Блока. Хорош В. Незвал (жаль только, что Вы заставили его восторгаться плохим, крайне несамостоятельным Л.Мартыновым, но это дело Ваше). Хорош и Бабель, хотя страницы, посвященные памяти этого писателя, не обладают особой новизной содержания — был уже похожий Бабель у Паустовского и, кажется, у Вас же.

Но дело не в отдельных портретах, характеристиках, авторских отступлениях, — в книге есть магия глубокоискреннего высказывания — исповеди. Я, как прежде, считаю свою редакторскую роль в отношении этой Вашей работы весьма ограниченной, т. е. опять же не собираюсь просить Вас вспоминать о том, чего Вы не помните и опускать то, чего Вы забыть не можете. Но мой долг просить Вас о другом: чтобы Вы учли реальные обстоятельства наших дней, просматривая эту верстку и, по возможности, облегчили ее прохождение на известных этапах.

Хочу вам указать на такие места, которые, не будучи особо важными, обязательными для книги, в то же время наверняка могут повлечь на всю эту часть особо пристальное и требовательное внимание.

1) стр.11, абзац третий снизу: «скифы», «евразийцы», «сменовеховцы» и т. д. Уподобление Вам идей славянофилов, сменовеховцев, и тех и других вместе — нашим крайностям в борьбе против низкопоклонства перед Западом — уподобление неверное, поверхностное. По мне — бог с Вами, переучивать Вас я не собираюсь, но перед органами, стоящими над редакцией, попросту — цензурой — я не могу Вас здесь защитить[870].

2) стр.25, абзац третий, последняя фраза насчет «„этикетки“, с которой проходил всю жизнь»[871]. Это просто неловкая фраза. Литератор, облеченный всеми высшими знаками признания, занимающий уже много лет исключительное общественное положение в стране, обращает к этой стране такой упрек и жалуется на нее кому-то! Я счел бы это опиской, если бы не так часто проступали сходные мотивы насчет «обид», причиненных Вам в разное время забытыми или еще не совсем забытыми критиками, рецензентами и т. п. Вы слишком крупны, Илья Григорьевич, чтобы унижаться до такой памятливости относительно причиненных Вам обид и огорчений, слишком много чести для тех, кто это делал, чтобы помнить о них. А указанная фраза — просто не должна, по-моему, остаться в тексте.

3) стр.27, второй абзац сверху: «Я видел в другом лагере»[872]. Мысль о «ножницах» между успехами технического прогресса и потерями в духовном, нравственном развитии человеческого общества в эпоху империализма бесспорна, по приравнение «другого» лагеря «первому» — недопустимо. Можно, я считаю, предъявлять счет и Советской власти по разным статьям, но на отдельном бланке — это непременное условие.

4) стр.28, последний абзац главки — «о верности, которая оплачивается неудачными книгами»[873]. Подумайте, Илья Григорьевич, — это очень невыгодные для Вас слова, они снижают исповедальный пафос этой главы, они тем невыгодны, что, простите меня, немного смешны.

5) стр.38, абзац последний, переходящий на 39 стр. Дело, конечно, не в том, что Вы цитируете слабые стихи Маяковского, а в том, что уподобление Вами «задов» Нэпа «задам» нынешних дней не годится[874].

6) В двух-трех случаях, где возникает память «еврейской крови» — очень очень просил бы Вас уточнить адрес, куда обращен этот исторический упрек (в смысле опять же «отдельного бланка»). Вот примерно все, что покамест хотелось сказать Вам. С интересом жду следующих листов верстки (рукописи я уже не буду читать — она в движении).

Желаю Вам доброго здоровья и сил для успешного труда и вообще для жизни и счастья.

P.S. На полях верстки есть и другие, более мелкие и совсем мелкие мои замечания, которые Вы, м.б., захотите учесть, — все это покажет Вам Б.Г.Закс[875].

Впервые (с купюрами) — Встречи с прошлым. Вып.4. М., 1982. С.313–315. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2218. Л.2–4.

Карловы Вары, 14 IX 1961

Дорогой Илья Григорьевич, посылаю Вам вырезку из Daily Worker’a[876] с очень хорошей статьей о Вас Джэка Линдсея[877], м.б., Вы еще не читали.

Вы знаете, наверное, о моем большом горе. 1-го ноября умер мой Яков Самсонович[878], с которым мы прожили счастливо и дружно 43 года, а 30 июля ушла моя сестра[879], самое близкое и дорогое, что было на свете. Та самая, для которой вы когда-то привезли зонд из Jalpetriere и московские врачи не хотели его использовать, а потом он пригодился и служил 6 лет поддержанием ее жизни. Она выздоровела тогда и жила с нами, но все время тяжело болея, и я всю жизнь переживала ее потерю и все-таки удар оказался сильнее меня. Сейчас слепну, левый глаз уже почти не видит. О Вас думала все эти дни с горячей благодарностью, т. к. Вы были единственным среди всех писателей, кто тогда отозвался на мою просьбу.

От Лизы[880] получила письмо, где она пишет, что побывала у Вас. Берегите себя, Вы всем нам (советскому народу) очень нужны, и не обращайте внимания на уколы разных мелких людишек. Книга Ваша великолепна[881] (я успела прочесть только первую часть), это самое зрелое и самое человечное, что Вы написали после Хулио Хуренито.