О смелых и умелых (Избранное) - Николай Богданов

Заслышав эти волшебные слова, вся кавалерская нечисть шарахнулась прочь от наших барышень и понеслась черными тенями в "преисподнюю". И в зале снова царили мы, пролетарские парни, с обветренными лицами, в худых сапогах, в одежде непраздничной, порванной в ночных тревогах и стычках.

Народ глядел на нас с каким-то смутным ожиданием. Барышни охорашивались, одергивая нарядные платья.

- "На сопках Маньчжурии", - хрипло объявил Бычков и, склонив голову, растянул мехи.

И под рыдающие звуки вальса двинулись мы в раздавшийся круг, оставив винтовки нетанцующим ребятам, как оруженосцам.

Властной рукой обнял Ваня тонкую талию Веры. Я тоже не постеснялся наложить лапу на белое платье моей барышни, печатая на нем пятерню. Последовал за нами и краснозвездный братишка, обняв пышную попову дочку. И вот уж несемся мы плавно и быстро, не чуя под собой ног, ознобленных в дороге.

Молча танцуем мы с Сонечкой, близко держась Вани и Веры. Румянец пробивается сквозь ее смуглые щеки. Желваки играют на его широких скулах. И доносятся до меня обрывки разговора.

- Значит, ликвидировали еще одну банду? - играя взглядом, спрашивает она.

- С корнем, - отвечает он, - начисто!

- Ты мной доволен?

- Еще бы!

Мелькают красные галифе, выпачканные мелом, постукивают каблуки сапог, вымазанных глиной, вьются вокруг них белые воланы платья.

- Ваня, мне душно, не жми так...

- Очень ты гибкая, как змея, боюсь, выскользнешь. - На скулах его пробегают желваки. На щеках ее вспыхивает румянец.

- Значит, Наденька - Симочке, Симочка - Любочке, Любочка тебе на ушко, а ты нам?

- Ну конечно... И вы помчались! Я на крыльцо выбегала... Платочком махала: "Вперед, герои"... Ты не заметил?

- Заметил, да поздно!

- Ой, Ваня, мне тесно, я как в железном корсете!

- А ты не вертись, подчиняйся одной воле. Иначе добра не будет!

Бледность покрывает Верины щеки. Краска проступает сквозь темные Ванины скулы.

- От тебя пахнет кровью и порохом... Я не могу больше, Ваня! Мне душно...

- Танцуй, наслаждайся последним вальсом!

Голова ее клонится к нему на плечо, ноги не поспевают за тактом вальса.

- Мне плохо, мне дурно...

- А в испорченный телефон ты сыграла недурно!

Она откидывается, отталкивая его ослабевшими руками. Но где там! Не оставляет барышню Ваня. Заслышав аккорды, подхватывает он Веру, кладет на грудь и, кружась, выносит из зала на лестницу. Прорывая круг любопытствующих, грохочет вниз по ступеням и, распахнув ногой дверь на улицу, бросается в сани.

- В Чека! - приказывает он кратко Савоськину и глушит девичий крик тулупом.

И больше никто, никогда не видел в нашем городе ни Вани, ни Веры. Говорили потом, что кто-то заметил его на бронепоезде "Память Азина", громившем белополяков. На то и похоже, много таких вот, в чем-либо оплошавших товарищей, просились за искуплением вины на фронт.

А что касается убийц красного директора, их задержали мы тут же, в кочегарке у Глебыча, где пили они спирт и закусывали солеными огурцами. По огурчику Марьиного засола и определил их мудрый Савоськин, забежавший в "преисподнюю" погреться.

Помню его страшный крик: "Вяжи их, братцы!" Помню отчаянную возню. Помню, как разрядил всю обойму в грудь краснозвездному братишке Котик Катыхов, и его искаженные злой усмешкой тонкие усики. Не забуду, как связанный Заикин, сын адвоката, кричал дико и непонятно, голосом выпи: "Алиби! Алиби!"

Ну, один всего не расскажешь, пусть подключатся другие, а я послушаю...

ДЕЛО СЕРАФИМА ЖЕРЕБЦОВА

В уком явился интересный тип. Кривой на правый глаз и хромой на левую ногу. Одет в потертые галифе и кожаную куртку, лопнувшую по швам. Лицо его то и дело подергивалось, и свежие шрамы на нем то краснели, то бледнели.

"Герой, - подумал я, - совсем на вид молод, а успел побывать на фронтах - экие отличия нахватал на гражданской войне!"

Он зашел к Потапычу и, закрыв дверь, накричал на нашего секретаря укома, как начальник какой-нибудь или как припадочный инвалид.

Он требовал немедленного заседания, а Потапыч обещал собрать укомовцев только завтра.

Помирились на том, что парень переждет одну ночку в укоме.

- Накорми и обогрей, - сказал мне Потапыч и добавил с усмешкой: - По персональному делу явился, орел!

Как только окончились занятия в укоме, я затопил камин, сдвинул столы поближе к теплу и указал герою самый лучший, для спанья покрытый сукном стол секретаря. Он улегся, положив под голову бобриковую кепку, а я пошел добывать картошку.

Зашел к одному дружку, к другому, к третьему и у каждого выманил по нескольку штук, и все под неизвестного героя. Обещал его рассказ про гражданскую войну. Приходите, мол, - будет что покушать, будет что и послушать. Покормим его печеной картошкой, а он нам такое порасскажет...

Заинтриговал ребят. Набрал картошки.

Когда вернулся, в печке уже нагорели угли. Загреб, положил картошку. Вскоре дух от нее пошел сильно приятный для комсомольского нутра. А герой лежит, закрыв глаза, и носом не ведет.

Что-то очень угрюм, неразговорчив. Удастся ли расшевелить его на что-нибудь интересное? А вдруг пустой номер? Вот сыграет он со мной шутку. Что я ребятам скажу? Зачем картошку собирал? У железнодорожных дружков не было - так они пообещались воблы притащить, прямо из депо явиться, после обтирки паровозов.

Эх, как хорошо поедать горячую картошечку, пожевывать воблочку да слушать-слушать про дела и случаи комсомольские...

Погляжу в сторону неизвестного. Молчит. Ладно, меня не замечает почему не обращает внимания на печеную картошку?

И только я это подумал - он вдруг, не открывая глаз, буркнул:

- Смотри, пригорит!

Ага, отозвался все-таки. Настроение у меня после этой реплики сразу улучшилось. Есть надежда - заговорит.

Постепенно, пока упекалась картошка, подходили наши ребята, всегдашние посетители вечеров на укомовских столах. Алешка Семечкин пришел и поставил на подоконник пузырек постного масла. Тарасыч явился с горбушкой хлеба. У Быляги оказалась в спичечном коробке соль.

Выгреб я картошку, высыпал на газету. Хороша, кругла, бока поджаристы. С хрустом будет. Все любуемся, а неизвестный герой даже не повернул носа.

Стал Алешка хлеб разламывать, на него тоже не глядя, а тот вдруг новую реплику:

- Зачем крошить, возьми вот нож!

Когда человек дает нож для хлеба - значит, просится в компанию.

- Давай с нами, - кивнул Тарасыч и стал делить картошку - выходило по две на брата, если учесть железнодорожников.

- Гм, - отозвался герой, - отведать, что ли, еще раз кушанья индейского...

- А ты что, был в Индии? - спросил Быляга, гордившийся своими путешествиями.

Вместо ответа герой быстро выбрал самую крупную картошину и засунул в рот, не посолив, не помаслив, не разломив.

От удивления мы перестали есть, дожидаясь, пока незнакомец прожует картошку, которую он заправил в рот целиком. Она оказалась чересчур горяча и велика, и он валял ее во рту, не в силах ни проглотить, ни выплюнуть. И мы не могли ничем помочь, а только морщились, смотря на его страшные гримасы.

Наконец проглотил. Все облегченно вздохнули.

- Речь идет об американских индейцах, - сказал гость Быляге, - вот у них-то и похитил Колумб то, что оказалось дороже золота.

И, указав жестом на аккуратную, кругленькую и румяную картофелину поменьше, парень тут же заправил и ее в рот. И заставил нас снова ждать, пока он корчит гримасы.

- Так что, ты был в Америке? - все еще не тронув своей картошки, спросил снова Быляга. - В Южной?

Парень отрицательно покачал головой.

- В Северной?

Парень мотнул утвердительно.

Мы переглянулись. Картошка застыла у каждого в руке.

- Да, - сказал, проглотив картофелину, наш удивительный гость, картошка - продукт Северной Америки, в Южной ей жарко, не растет. Оттуда, насколько я помню, вывезли маис, иначе кукурузу... Это тоже штука, я вам доложу! Если ее сварить в период молочно-восковой спелости в соленой воде... Да натереть солью, а потом маслом, вот так... - И, ухватив третью картошку, посыпал солью, полил постным маслом и снова отправил в свой рот, огнеупорный наверно...

Переждали мы и эту операцию. Когда он гримасничал, думали, обжегся, вся шкура на нёбе слезет, а ему хоть бы что - управился и с этой...

- А ведь были времена, - сказал он, разглядывая и подсчитывая глазами, сколько еще на нашу компанию осталось картофелин, - когда каждая картофелина ценилась на вес золота. Царица Екатерина, как известно, за мерку картошки платила французскому королю мерку золота... А мы берем сейчас ее запросто и в рот!

И он, подмигнув нам нахально зрячим глазом, заправил в рот четвертую, в то время, как мы не съели и по одной.

- А при дворе испанских королей, я вам доложу, - картофелю совсем цены не знали... Сажали на клумбах и нюхали только цветочки...

Когда при этих словах он взял пятую и стал ее обнюхивать широкими ноздрями, Быляга не выдержал: