Заметки поклонника святой горы - архимандрит Антонин (Капустин)

кипарисами, весело говорил душе. Впереди небольшая церковь Успения, за нею – собор св. великомученика Георгия353, подобно хиландарскому, перегородивший собою весь двор и почти примыкающий к западной стене монастыря; кругом – многоярусные кельи; все как и в соседней обители, но все оживлено, везде видишь или чувствуешь присутствие начала доброго, умного, заведывающего, устрояющего, объединяющего. Начало это вскоре мы имели удовольствие видеть олицетворенным в образе смиренного инока, малого ростом, бледного, сухого, но полного жизни и кипучей деятельности. Нет, это не Хиландарь!

Мы еще застали вечерню. Служба правилась как и в Хиландаре, только с большею торжественностью – по причине, может быть, праздничного дня. Чтение и пение – на образец греческий. Книги – нашей печати. Ризы – нашего покроя. Все убранство церкви – общее Святой Горе. Собор недавней постройки – просторен, светел, чист и ярко блестит золотом и всех цветов красками – от помоста до купола. Стенная иконопись хотя следует древним образцам, но не отличается особенным мастерством. Умный иконописец возле Константина и Елены изобразил и Владимира с Ольгою, чем немало утешил нас. Три древние – на дереве – иконы св. в<елико>мученика Георгия, приставленные к трем столбам церкви, все ознаменованные чудесами, достойны замечания и в художественном отношении. Приданная на всех их лицу в<елико>мученика суровость немало способствует к действенности впечатления их на молящегося. Самописанность первой, и наиболее чтимой, из них, по-видимому, не считается в обители за догмат. Что она подновлена в позднейшее время красками и кистью, в этом нет ни малейшего сомнения. Знак на лице угодника, выдаваемый за след прикосновения к нему руки не веровавшего самописности иконы епископа, трудно было бы объяснить в самом деле из естественных причин дерева, полотна, красок, лака. К удивлению моему, Барский не говорит ни слова об этом обстоятельстве. «Святогорец» описывает дело так, как бы отсеченный перст доселе висит у иконы. Вместо того видно только небольшое круглое возвышение на лице в<елико>мученика, окрашенное в тот же телесный цвет, как и окружающие его части354. В алтаре мы поклонились иконе Б<ожией> Матери, с коей связано имя великого подвижника зографского Космы Тайновидца. Она вделана в стену и взята, конечно, из прежней церкви355. Приложились также и к св. мощам, коих очень большое количество. Между ними есть св. апостолов: Матфея, Андрея и Стефана, Игнатия Богоносца, Феодосия Великого, Афанасия Великого и множества мучеников356.

Вышедши из храма, осматривали основания бывшей церкви, несколько выступавшие за линии нынешней с правой ее стороны357. Жаль, что мало-помалу древность монастыря исчезает. Теперь от старых времен осталась одна только трапеза с преддверием, украшенным иконописью. Но и этот остаток давно минувшего скоро подвергнется общей участи монастыря. Трапеза и обветшала, и не входит в линию стены. Две причины не быть ей. А на Св. Горе часто и без всякой причины бытие и небытие сменяют друг друга. Достаточно кому-нибудь (сильному) захотеть что-нибудь сломать или выстроить, и верно будет по его желанию. Ни один монастырь не будет противиться постройке. Постройка – эпоха в монастыре, вносящая живительное разнообразие в дела всех и каждого. О предполагаемой перестройке трапезы и всей западной стены в Зографе все отзывались с восторгом, точно дело шло о воскресении мертвых! Уже свечерело; и мы прекратили свои наблюдения. Обширный и некогда великолепный архондарик, какого я еще не встречал на Св. Горе, был назначен для нашего покоя. Почтенный выше всякой хвалы игумен утешал нас своею любовью, простотою, кротостью, любознательностью и великою опытностью – редким сочетанием свойств, самых благопотребных и благотворных в его положении. Везде он сам первый, сам последний, носится, как дух жизни, по своей обители, и без просьб и приказаний одним своим примером влечет каждого к его долгу и к его делу. Не мог быть удачнее выбор настоятеля для монастыря, еще недавно пользовавшегося всею свободою своежития.

Воскресенье. 6 сентября. Утреня и литургия немало доставили мне предметов для наблюдения, в частности же, относительно пения. Г лас убо – глас Иаковль: руце же – руце Исавове, – говорил я сам с собою, слушая звуки родного слова, облеченные в чуждые им напевы! Немало я дивился искусству, с каким подведены под греческие ноты наши стихиры и тропари – дело, казавшееся мне всегда весьма трудным или и просто невозможным. Пели ли и мы когда-нибудь, в первые христианские времена России, по-гречески? Если пели, то когда и как мы решились оставить греческое пение? Кто изобрел и откуда взял нынешние наши тропарные и стихирные напевы (гласы)? Выражают ли они собою (в чем, как и насколько?) каждый соответствующий ему греческий? Находятся ли они между собою в тех же (или хотя подобных) музыкальных отношениях, как и греческие? Вопросы эти, всегда меня занимавшие, теперь имели как бы законный повод возникнуть в душе. Но где удовлетворительный ответ на них? Знаем ли мы греческое пение – не то, которое напрасно указывается под именем греческого напева в обиходах наших, а то, которое слышится в церквах греческих, – чтобы сличить его с нашим? Не усомнюсь сказать, что не знаем, и едва ли будет несправедливостью прибавить, что и узнать не думаем. А между тем предмет стоит самого близкого ознакомления. Известное из летописей наше трисоставное или троестрочное древнейшее пение церковное должно быть выяснено нами и восстановлено если не для употребления церковного, то для ученой кафедры. Пока дело сделается, да будет позволено предположить, что средняя, главная строка нашего трисоставного пения составляла самый вывод песни (мелодию, solo), нижняя – подпев ему в основный тон выводимых нот (ἴσο., унисон), верхняя – тот же подпев в верхнюю октаву унисона. Желательно ли слышать образчик трисоставного пения, не отправляясь для того в Грецию? Послушайте малороссийского кобзаря. Мне, стоящему теперь здесь в церкви и слушающему болгарское пение, стоило только закрыть глаза, чтобы пришел на мысль малороссиянин с его однотонным, душевным пением, подпеваемым унисоном его лиры. Но, допустив это церковно-песенное родство Болгарии с Малороссией, чьему родству с Болгарией припишем мы те превосходные напевы, которые в нашем обиходе надписываются именем болгарских и болгарам совершенно неизвестны? Я осведомлялся о них у болгар, но в ответ получил, что все болгарское пение есть чистый снимок с греческого, и если означенных напевов нет у греков, они не могут быть и болгарскими358.

Мне давно говорили, что болгаре удержали в своей литургии греческий обычай припевать к последнему трисвятому (перед Апостолом) слово сила (δύναμις), неизвестное у нас.