Тайны Кремля - Юрий Жуков

Через день, 4 апреля, выступая в палате общин, Уинстон Черчилль как бы мимоходом отметил, что заявление Молотова по Румынии представляет собою «исключительно удовлетворительный пример» сотрудничества союзников[413]. Дал, тем самым, понять не только депутатам парламента, но и Бухаресту — советская позиция отражает мнение и его, Черчилля, и Рузвельта. И все же правительство Антонеску, уже полгода выяснявшее через нейтральные страны условия возможного выхода страны из войны, не откликнулось на сделанное ему предложение.

Нерешительность Бухареста можно было понять. Ведь даже Финляндия, благодаря своему географическому положению надежно изолированная от Германии, все еще не решилась порвать отношения с Берлином. Медлила. А как же следовало действовать правительству Антонеску, чья страна находилась в гораздо худших условиях? Ведь Румынию не только со всех сторон окружали, держали мертвой хваткой, германские сателлиты, но и фактически оккупировал вермахт. В Москве понимали причины нерешительности Бухареста и пока не торопили его. Ограничилось советское руководство лишь одним — уже созданной военной угрозой.

Только 13 мая 1944 года последовало суровое напоминание. На этот раз — от имени уже всех трех великих держав, и не только Финляндии и Румынии, но заодно и Венгрии, Болгарии. «Эти государства, — подчеркивалось в совместном заявлении правительств СССР, Великобритании и США, — все еще могут путем выхода из войны и прекращения своего пагубного сотрудничества с Германией и, путем сопротивления нацистским силам всеми возможными средствами, сократить срок европейской борьбы, уменьшить собственные жертвы, которые они понесут в конечном счете, и содействовать победе союзников… Эти государства должны поэтому решить сейчас, намерены ли они упорствовать в их безнадежной и гибельной политике препятствования неизбежной победе союзников, хотя для них еще есть время внести вклад в эту победу»[414].

Так прозвучало последнее предупреждение.

Но какой бы ни оказалась поначалу реакция Финляндии и Румынии на сделанные им предложения, она, собственно, не имела никакого значения. И сами переговоры о выходе этих стран из войны, и принятие ими советских, по сути ультимативных, требований о границах, были неизбежны. Вопрос сводился лишь к тому, когда это произойдет: сейчас или чуть позже, через два-три месяца. Сказать то же самое применительно к Польше, третьему, притом ключевому компоненту будущей системы национальной безопасности СССР в Европе, оказывалось невозможным.

И отнюдь не только потому, что она являлась союзником Советского Союза по антигитлеровской коалиции, что в принципе исключало какое-либо давление на нее, прежде всего военное.

Причина проблематичности даже обычных консультаций с польским эмигрантским правительством крылась в твердой, категоричной позиции последнего в вопросе о восточной границе. Позиции, которую в немалой степени упрочило ничто иное, как советско-польское соглашение, подписанное премьер-министром В. Сикорским и послом И. М. Майским в присутствии Черчилля и Идена в Лондоне 30 июля 1941 года. Его первый, а потому и основополагающий пункт недвусмысленно гласил: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 года относительно территориальных перемен в Польше утратившими силу»[415]. Тем самым Москва сама признала юридическую отныне несостоятельность границы, установленной в сентябре 1939 года, необходимость в будущем переговоров для ее определения.

Стремясь не просто достигнуть примирения, но и установить самые тесные дружественные отношения со своим соседом, оккупированным врагом, Кремль предпринимал все возможное. 14 августа — заключил с Польшей военное соглашение, предусматривавшее формирование на территории СССР польской армии, для чего правительству Владислава Сикорского предоставил заем в 300 млн. рублей и объявил амнистию всем польским гражданам, содержавшимся в заключении. 4 декабря — подписал совместную декларацию о дружбе, провозглашавшую, что оба государства будут вести войну до полной победы.

Однако все это ничуть не повлияло на настроения, господствовавшие в политических кругах польской эмиграции. Открытые антисоветские взгляды там были настолько сильны, что Сикорскому пришлось уже 30 января 1942 года подготовить циркуляр, призванный нейтрализовать влияние представителей санации. «Безответственные личности среди польского общества в Великобритании, — писал премьер-министр, — атаковали и все более атакуют польско-советское соглашение. Эти личности не брезгуют ничем, используя эмоциональный подход некоторых поляков к России, не останавливаясь перед разглашением тайных официальных документов, что может послужить только на руку Германии». А далее Владислав Сикорский не только осуждал, но и требовал: «Все польские граждане, независимо от своего личного отношения к Советской России, ее строю, политике и экономике, которые, заметим, обнаруживают немало положительных черт, должны быть, безусловно, подчинены польским национальным интересам. А они требуют по меньшей мере воздержаться от высказывания всяких недоброжелательных суждений о СССР»[416].

Между тем сам Сикорский, оказываясь во все большей изоляции и в самом правительстве, и в генералитете, вынужден был лавировать, открыто выступая сторонником нерушимости границ довоенной Польши. Попытался склонить к отказу от линии Керзона как этнического рубежа на востоке Черчилля. Не встретив понимания у британского премьера, генерал в марте 1942 года вылетел в Вашингтон, надеясь добиться поддержки со стороны администрации Рузвельта, но и там не добился успеха. Колебания же Сикорского, его попытка совместить несовместимое — сохранять дружественные отношения с Москвою, и противостоять ей в вопросе о границах — привели к трагическому результату. Его старый политический противник генерал В. Андерс, командующий формировавшейся в Советском Союзе польской армией, уже в марта 1942 года настоял на выводе на Ближний Восток отдельных подчиненных ему, наиболее боеспособных частей. А затем глубоко убежденный в скором и неизбежном поражении СССР, вынудил советское правительство 13 июля того же года согласиться на эвакуацию через Красноводск в Иран польской армии уже в полном составе. Тогда же прекратилось и только что наладившееся сотрудничество Армии краевой (АК), подпольных вооруженных сил на территории Польши, с командованием Красной Армии.

Теперь советско-польские отношения стали чисто формальными, но и такими они оставались недолго. После поражения в Сталинграде нацистская пропаганда решила использовать давно известный Берлину факт расстрела в Катыни польских генералов и офицеров. Надеялась с помощью широкой шумной огласки того добиться разрыва отношений, боевого союза СССР не только с Польшей, но и с Великобританией, США. Но провокация удалась лишь частично. 25 марта 1943 года Молотов вручил Тадеушу Ромеру, послу Польши, ноту, в которой в частности отмечалось:

«В то время, как народа Советского Союза, обливаясь кровью в тяжелой борьбе с гитлеровской Германией, напрягают все силы для разгрома общего врага русского и польского народов и всех свободолюбивых демократических стран, польское правительство в угоду тирании Гитлера наносит вероломный удар Советскому Союзу. Советскому правительству известно, что эта враждебная кампания против Советского Союза предпринята польским правительством для того, чтобы путем использования гитлеровской клеветнической фальшивки произвести нажим на советское правительство с целью вырвать у него территориальные уступки за счет Советской Украины, Советской Белоруссии и Советской Литвы…» Сочтя подобную позицию предельно враждебной, Молотов счел возможным и обоснованным объявить потому о разрыве дипломатических отношений между СССР и польским эмигрантским правительством[417].

В создавшихся, не имевших прецедента, донельзя своеобразных условиях, советскому руководству оставалось лишь одно. Как можно скорее подыскать более надежного, покладистого партнера для предполагавшихся в будущем переговоров. Найти или создать политическую структуру, выступившую бы как общенациональную, обладающую не меньшей, нежели правительство Сикорского, легитимностью. А вместе с тем такую, которая, безусловно, признала бы линию Керзона как единственно приемлемую восточную границу освобожденной от оккупантов, возрожденной Польши.

События, последовавшие за разрывом дипломатических отношений с эмигрантским правительством, продемонстрировали, что он оказался неожиданным для Кремля, застал его врасплох. Москва в тот момент еще не располагала, как Великобритания и США для Франции выбором между генералами Жиро и де Голлем, необходимой альтернативной польской политической структурой, даже не была готова к ее созданию искусственно. Потому-то советское руководство вынуждено было поначалу использовать Союз польских Патриотов (СПП). Общественную организацию, созданную в январе 1943 года во главе с писательницей Вандой Василевской для исполнения весьма ограниченной роли — проведения просоветской пропаганды среди поляков, находившихся в СССР. Только поэтому СПП и пришлось выступить 6 мая формальным инициатором создания новых польских частей. Таких, которые бы боролись с врагом на советско-германском фронте, а при необходимости могли бы послужить и организующим центром для создания дружественной Советскому Союзу местной польской администрации.