Тайны Кремля - Юрий Жуков

Основываясь, скорее всего, на рекомендациях комиссии НКИД по послевоенным проектам государственного устройства Европы, Азии и других частей мира, Молотов предложил узкому руководству своеобразный выход. Придать чисто символически больше прав, самостоятельности, суверенности союзным республикам. Попытаться сделать их тем самым такими же субъектами мирового сообщества, какими являлись не только британские доминионы — Канада, Южно-Африканский союз, Австралия, Новая Зеландия, но и колония, Индия[400].

Следуя такой логике, Вячеслав Михайлович подготовил проекты указов Верховного Совета СССР о преобразовании союзных наркоматов обороны и иностранных дел в союзно-республиканские. В соответствии со вторым из них устанавливалось: «союзные республики могут вступать в непосредственные сношения с иностранными государствами и заключать с ними соглашения». Тем самым 16-ти союзным республикам предполагалось предоставить прерогативы, позволяющие им претендовать на членство в ООН.

Проекты доклада Молотова и указов ПБ рассмотрело 26 января, Пленум — 27 января[401], а Верховный Совет СССР — 1 февраля. Открыто мотивировали необходимость предложенных мер результатами политического, экономического и культурного роста союзных республик. Подчеркивали: «В этом нельзя не видеть нового важного шага в практическом разрешении национального вопроса в многонациональном советском государстве, нельзя не видеть новой победы нашей ленинско-сталинской национальной политики». Объясняли, что расширение прав союзных республик скажется на укреплении не только их самих, но и союзного государства[402]. Лишь выступая на Пленуме, Молотов позволил себе откровенность. «Это очевидно, — сказал он, — будет означать увеличение рычагов советского воздействия в других государствах. Это будет также означать, что участие и удельный вес представительства Советского Союза в международных органах, конференциях, совещаниях, международных организациях усилится. Это будет также означать большие возможности в деле развития наших международных связей, при подготовке тех или иных выступлений по международным вопросам или при предварительном выяснении, не обязательно от имени Советского Союза, а через другие каналы, через каналы республик, тех или иных мнений или точек зрения других государств»[403].

Возможность приступить к осуществлению такого плана предоставилась лишь полгода спустя, на конференции в Думбартон-Оксе. 31 августа 1944 года во время переговоров по конкретным вопросам создания ООН, глава делегации СССР А. А. Громыко впервые заявил госсекретарю США К. Хэллу, что «союзные советские республики должны быть в числе инициаторов создания организации безопасности». Реакция США, хотя и весьма уклончивая, последовала незамедлительно. Уже на следующий день Рузвельт в очередном послании Сталину предложил: «Если отложить в настоящее время этот вопрос, то это не помешает тому, чтобы он был обсужден позднее, как только будет создана Ассамблея. Ассамблея имела бы к тому времени все полномочия для принятия решения»[404].

Почти полтора года напряженного ожидания обернулись неизбежным. Вынужденным бездействием именно тогда, когда еще относительно легко можно было пресечь в корне существовавшие в западных регионах откровенно националистические тенденции. Решительно воспрепятствовать их укреплению, срастанию с вооруженным пронемецким сепаратизмом. Связанное по рукам необходимостью постоянно и неуклонно подтверждать провозглашенную, но остававшуюся весьма призрачной самостоятельность союзных республик, узкое руководство лишило себя возможности своевременно и открыто начать борьбу со всеми без исключения проявлениями национализма, включая и в чисто идеологической сфере. Осознавало, что любые действия в этом направлении могут быть использованы США и Великобританией, интерпретированы ими как веское доказательство отсутствия даже номинальной суверенности республик, претендовавших на членство в ООН.

Вместе с тем на складывавшуюся весьма непростую ситуацию значительное воздействие оказывали и иные факторы. Во-первых, сама федеральная структура СССР. Ведь уже само по себе существование союзных национальных республик со всей их атрибутикой — гербами, флагами, гимнами, правительствами, «государственными» языками, а с февраля 1944 года еще и с юридической возможностью создавать собственные армии, вступать с другими государствами в прямые дипломатические отношения, предопределяло обязательное возникновение, существование именно того, что на языке официальной пропаганды и называлось «Национализмом».

Не отказавшись от национального признака как основы любой советской формы государственности, узкое руководство не могло ликвидировать и ту почву, на которой произрастал национализм. Не могло открыто провозглашать все то, что могло быть воспринято как проявление, насаждение унитарных тенденций. Вынуждено было уклоняться от любых призывов, указаний, тем более — в форме постановлений ЦК, которые трактовались бы на местах как русификаторство. От подчеркивания ими, но только ими решающей роли для истории страны лишь одной из шестнадцати союзных республик — Российской Федерации, значения в том ее ядра — русского народа. Словом, от всего того, что непременно спровоцировало бы в сложившихся условиях дальнейшее и притом уже повсеместное усиление национализма.

Во-вторых, в весьма значительной степени влияла на ситуацию и та политика по отношению к союзным республикам, которая проводилась все послереволюционные годы, но особенно — после принятия новой Конституции. Политика, должная убедительно, наглядно подтвердить «торжество ленинско-сталинского решения национального вопроса». Выражавшаяся не только в использовании национальных языков в делопроизводстве, преподавании в школах и вузах. Ярко проявлявшаяся в настойчивом подчеркивании «небывалого расцвета» национальных культур, принимавшего весьма разнообразные формы.

Проявлявшегося в открытии во всех без исключения союзных республиках национальных драматических, опернобалетных театров со своим подчеркнуто национальным репертуаром, создаваемом однако, преимущественно, российскими драматургами и композиторами; в образовании республиканских творческих союзов, членами которых в массе являлись деятели литературы и искусства, переехавшие из Москвы, Ленинграда, других городов РСФСР. Работе — пока еще лишь на Украине, в Белоруссии, Грузии, Армении, Азербайджане — собственных киностудий. И даже в функционировании академий наук — помимо уже существовавших украинской, белорусской, грузинской, в 1943 году (!) они были образованы еще и в Узбекистане, Армении. Все это, естественно, вело к заведомо преждевременному, искусственному формированию национальной интеллигенции.

Та же, в свою очередь, недостаточно подготовленная по образованию, не имеющая должного профессионального опыта, не располагавшая хоть какими-либо реальными достижениями, могла подтверждать свое существование только при строгом соблюдении одного непременного условия. Создания и применения для себя особых, откровенно заниженных по сравнению с общими, критериев оценки своего творчества. Ну, а последние были возможны лишь при признании в каждой союзной республике фактического приоритета национального языка в ущерб общегосударственному, русскому, что и исключало возможность беспристрастного, объективного сравнения. Такое положение неизбежно, естественно и становилось той питательной средой, в которой вызревали ростки и национализма, и центробежных сил, скрытно ведших к ослаблению единства, прочности СССР.

Складывавшаяся ситуация оставляла для узкого руководства лишь два выхода. Либо противопоставлять национализму интернационализм, либо сепаратистским тенденциям — идею унитарного, «единого и неделимого», «нерушимого» Советского Союза. Но первый путь уже был отвергнут той реальностью, которая возникла в процессе реформирования партий, ликвидации Коминтерна. Невозможным — из-за острейшей нужды в дополнительных голосах в ООН — оказывался и второй. Вот отсюда и та смысловая недоговоренность, как бы незавершенность, которые оказались характерными для постановлений и ЦК ВКП(б) о литературно-художественных журналах, и украинского ЦК — о Довженко. Мозговой центр партаппарата, УПиА, вынуждено было искать принципиально иное решение.

Весьма приблизительно, пунктирно оно обозначилось уже в марте 1944 года, в «Плане деятельности» УПиА «по улучшению пропагандистской и агитационной работы партийных органов». Предполагало противопоставить национализму… преимущества социалистического строя. А первой попыткой теоретически обосновать такое положение стало постановление «О недостатках научной работы в области философии», утвержденное ПБ 1 мая. Формальным поводом для его принятия послужил выход в свет трехтомной «Истории философии». Однако основным смыслом документа явились отнюдь не тривиальные, вряд ли несшие нечто новое, утверждения вроде «материалистическая диалектика Маркса по своей сути противоположна идеалистической диалектике Гегеля», а иное. То, что крылось за критикой авторов капитального труда, «обошедших молчанием» «реакционные рассуждения о германском народе как „народе избранном“, „тезис Гегеля о необходимости систематической колонизации других народов“»[405].