Верность - Константин Локотков

Семен покрикивал:

— Убери руки! Без пальцев хочешь остаться?

Несколько раз приходил Ефим. Брал детали в руки, измерял их штангенциркулем.

Скоро появился Иван Сергеевич, контрольный мастер, толстый и сонный на вид человек. Он тоже проверил детали и сказал:

— В порядке!

Ефим говорил ему:

— Ты предупреди контролера, чтобы проверил, как будут испытывать штамп. Если перекос, под таким давлением может погнуть плиту.

Иван Сергеевич позевывал, прикрывая рот ладонью.

— Ладно, ладно. Твое дело — сдать.

— А твое — следить за работой.

— Слушаюсь, — со скучной иронией уронил Иван Сергеевич.

Уходя, Ефим сказал Семену и Витьке:

— Кончайте да на собрание. А ты, Семен, предупреди мастеров, чтобы следили, не поломали. Главное, чтоб установили правильно.

Витька Ткач с удовольствием отметил:

— Ох, и въедливый наш бригадир! Никому покоя не дает!

Иван Сергеевич принял штамп. Сменный цеховой мастер был болен, начальник цеха — в столовой, поэтому Семен обратился к молодым слесарям, покуривающим у выхода:

— Ну, вы, орлы! Штамп сумеете установить?

— Хо-хо! Привыкать, что ли?

— Нет, вы лучше подождите начальника, без него не ставьте.

— Учи ученых!

И когда Семен с Виктором ушли, ребята дружно взялись за штамп.

— Некогда, ребята, ждать! Аварийный! Ставь!

Семен плохо слышал, что говорили выступающие на собрании рабочие. Он понял только одно: обсуждался пятилетний план. Семен перебирал в памяти строчки письма, размышлял о том, как будет оформлять документы, сдавать инструмент, прощаться с товарищами…

Нет, об этом он пока не хочет думать. В мыслях о том, как станет покидать цех, и о том, за какую работу примется по приезде к брату, Семен оставлял тревожную, неясную пустоту. А вот как он будет ехать по воронежской земле, как пойдут по обеим сторонам поезда знакомые места: река в темно-зеленых зарослях ивняка, желто-красные пятна цветов на лугу, справа, на взгорье, в сплошном кольце садов белые домики родного поселка, — обо всем этом Семен думал со сладким и нежным чувством. Полевая улица… Тихие тополя, синие самоварные дымки, голоса и звуки патефонов из открытых окон. Томительно-сладкие воспоминания затеснились в груди Семена, захотелось выйти из цеха, остаться наедине с собой. А завтра, с утра, не откладывая ни на минуту, — домой, домой… Какой он стал, брат? Кто из друзей-сверстников остался в поселке? Кто теперь работает директором спиртозавода и о каком Иване Ивановиче брат пишет, называя его «своим парнем»?

Крячко украдкой вытащил из кармана смятое письмо.

«Себе — побольше, государству — поменьше», — вспомнил он слова Ефима Трубникова и сразу встревожился.

Ну, нет, не на такую жизнь, конечно, идет Семен Крячко.

«А на какую?» — спрашивает строгий голос того Семена Крячко, которого привыкли видеть товарищи эти пять лет.

Тот, прежний Семен, неясный, скользкий, с какой-то почтительно-угодливой улыбкой, когда он только пришел в цех, смешался, забормотал что-то, исчез, и настоящий Семен выпрямился, отер лоб рукавом, сказал твердо:

«Найду другую работу… Пойду в цех…»

Прежний Семен Крячко выглянул, хихикнул:

«Ой, врешь! На легкое местечко метишь! Брось кривить душой!»

И исчез.

Крячко опустил плечи, наклонил голову:

«Опять… Уморился я… Отдохнуть надо…»

И — стих. Прислушался. Говорил Ефим Трубников.

— Я работаю на инструменте для штамповочного цеха. Обязуюсь сдавать сверх нормы два штампа.

Семен Крячко поднял голову. Ефим стоял у стола чуть поодаль от толпы, откинув голову немного назад, лицо его было весело и дерзко.

— Некоторые завозились: увольняться вздумали, — говорил он, — пусть уходят, по-моему! Не держим! Как ни трудно — обойдемся без них. Конечно, слесаря-инструментальщика сразу не подготовишь, но все равно — обойдемся! Это любителям длинных рублей к лицу рыскать взад-вперед, а мы можем здесь прекрасно устроиться. Что — город плох? Климат нехорош? Здесь все есть для человека! — Он помолчал и насмешливо прищурил глаза. — А некоторые, — он подмигнул в сторону немолодого хмурого человека в тюбетейке, мастера токарной группы, — некоторые, которым раньше все было недосуг, только здесь, я смотрю, семьей наконец обзавелись, и очень успешно. — Поздравляю, Яша!

Он не успел окончить фразу, как кто-то из толпы, кажется, Витька Ткач, ломким, мрачно-натужным басом протянул:

— С коровкой взял!

Рабочие дружно и одобрительно рассмеялись. Хмурый человек с укоризненной улыбкой покачал головой. Председатель собрания — сухощавый, с острой бородкой, старый токарь дядя Никита — погрозил Витьке пальцем. Ефим вдруг выпрямился ив наступившей тишине сказал отчетливо:

— Закрепляю себя за цехом до конца пятилетки!

Ему шумно захлопали, зашевелились, разноголосо заговорили.

— Кто следующий? — крикнул дядя Никита, наклоняясь вперед.

…Семен тихонько выбрался из толпы. После собрания Ефим Трубников около часа пропадал в штамповочном цехе.

— И чего он там торчит, — удивлялся Ткач, — штамп сделали, надо за другой приниматься.

Ефим пришел мрачный. Разложил на верстаке детали и принялся вымерять их. По его вдруг притихшей, будто скованной фигуре Крячко догадался: что-то случилось.

— В чем дело? — спросил Семен, подойдя к товарищу.

Ефим, не ответив, сорвался с места, быстро пошел вдоль цеха навстречу Ивану Сергеевичу.

— Иван Сергеевич, — тихо и проникновенно начал он, сузив глаза и чуть раздувая ноздри, — я тебе штамп сдал?

— Ну, сдал.

— Ты принял?

— Понятно. Если ты сдал, следовательно, я принял.

— Так. Контролеры обязаны за ним следить во время работы?

— Ну, допустим.

— Полюбуйся. Это что?

Иван Сергеевич взял деталь, настороженно повертел ее в руках.

— Ты достань пальчиками штангель да измерь диаметр, — сказал Трубников.

И пока Иван Сергеевич измерял, Ефим стоял над ним, пристально рассматривая его подпухшее сонное лицо.

— Не кажется ли тебе, Иван Сергеевич, что это — брак?

— Да. Действительно, маленький эллипс.

— Это не маленький эллипс, а настоящий брак! — резко сказал Ефим, и лицо его вспыхнуло, — чертовы… работники, — понизив голос и оглядываясь, продолжал он, — спать на работу ходите? Почему не приказал контролерам следить за штампом? Плиту погнули — кто за это отвечает? А?

Иван Сергеевич собирался с мыслями. Ему было это очень трудно: он не спал всю ночь, принимая продукцию. Наконец он поднял глаза и произнес те первые пришедшие на ум слова, которые он, наверное, будет вспоминать со стыдом — и перед Трубниковым, и перед самим собой:

— Виноват штамповочный цех. Болен мастер. А тебе что, собственно, за беспокойство, Ефим Павлович? Не понимаю. Сдал штамп, выписывай наряд, получай деньги…

Постоял, моргая, и вдруг, болезненно сморщившись, втянул голову в широкие полные плечи и быстро затрусил прочь.

— Дела, — пробормотал Семен Крячко. Спохватившись, быстро убрал инструмент и, боясь встретиться глазами с Трубниковым, торопясь, вышел из цеха.

Да, исправление брака займет теперь несколько дней… И Семен Крячко должен успевать за Ефимом обрабатывать заготовки…

Нет, Крячко уже не мог откладывать ни на один день свой отъезд.

…Крячко стоял посреди комнаты и, захмелевший, то прижимая большие руки к груди, то протягивая их к сидящему на кровати Ефиму, говорил возбужденно, широко смотря на друга светлыми удивленными глазами:

— Нет, ты вот что, ты послушай! Эта мысль очень… правильная! Вот — война, да? У всех одно: разбить немца — общая такая мечта… скрепляла всех — это так! А между прочим, у каждого и своя, маленькая, была мечта… Один думал: окончится война — учиться… Так! Очень правильно. Нужно! Другой — семьей обзавестись. С богом, пожалуйста! Кто против? У всех по-разному, все правы! Так почему же, черт бы тебя побрал, извини меня, пожалуйста, как только я задумал… все — ах, ах, такая невозможная вещь, что боже ж ты мой! Как будто все имеют право, а я нет! Думал, кончится война — заживу, отдохну… Мечтал об этом. Ну, хорошо! Все сделано: директор отпустил, билет в кармане, все в порядке, но вот что тошно: почему каждый смотрит так, как будто хочет сказать: ага, сбежал? Ах, ах, вот, действительно! Как будто в другое государство еду, да? Как будто там люди не нужны? Работы не найдется, да? Эх, вы-ы! — Крячко укоризненно покачал головой и, махнув рукой, нетвердо отошел к столу, повернувшись к Ефиму спиной.

Тот сидел на койке, положив локти на колени, исподлобья наблюдая за товарищем.

— Нет, зачем, — сказал он и недобро усмехнулся, — работа и там найдется… Но дело не в этом… Не то плохо, что ты едешь… Гадко то, что ты легкой жизни ищешь, вот что.

— Неправда! — резко повернулся к нему Семен.