Верность - Константин Локотков

Конечно, у нас не должно быть травм. Подобных случаев я и не помню. Видно, охране труда на заводе делать нечего, вот она и цепляется к пустякам…

Я не хочу сказать, что невиновен. Я понимаю, что совершил проступок. Но мне обидно, что цех потерял первое место. Пусть бы меня наказали по заслугам, но зачем отнимать первое место?

Больше всего досталось дяде Никите. Начальник сказал ему:

— Дядя Никита, вы не воспитываете людей. Ткач-то у вас, оказывается, недисциплинированный человек. Зачем он нарушил мой приказ? Я запрещал кататься на тележке.

Как я уже сказал, дядя Никита пытался меня защищать:

— Ткач дисциплинированный. Это случайный проступок. Он не катался, он ехал по делу.

Так он говорил в кабинете начальника. Но в цехе бранил меня почем зря. Я сказал:

— Ну, хорошо, дядя Никита. Я не маленький, сам понимаю.

Дядя Никита вскипел:

— Ага, понимаешь! В таком случае ни за чем ко мне не обращайся!

Ну и прекрасно. Разошлись как в море корабли. Я числюсь в бригаде дяди Никиты, но работаю в механическом по сборке стенда. После смены захожу в инструментальный, беседую с ребятами. У дяди Никиты загадочно-зловещий вид. Ясно, что он знает о моем решении перейти в механический…

Работы по стенду близятся к концу. Ребята, с которыми я работал, радуются: скоро обратно в свой цех. Я не могу разделить их радость. Человеку, который стал позором коллектива, нечего делать в своем цехе. Уйду, уйду, решено окончательно и бесповоротно!

Тревога приходит ко мне, когда ничего не делаю. А когда работаю — прощайте, невеселые мысли! Чудесная должность — быть инструментальщиком! Забываю все, когда занят работой. Я помню каждую деталь, которую сделал за этот год после ФЗО, каждое углубление, каждое гнездышко, которое обрабатывал своим инструментом.

Ну вот, все кончено. Ушла комиссия, которая принимала стенд, а мы все еще не расходимся. Огромная, нежно поблескивающая плита, строгие направляющие, легкая стрела подъемного крана, — прощай, прощай, инструментальный стенд, милый ты наш механизм точности, как мы тебя называем…

Я вдруг обнаружил, что остался один. Куда идти? Оглянулся. Зины не было на рабочем месте. Неужели ушла? Сегодня мы с ней повздорили. Кто-то ей сказал, что я стремлюсь в механический цех из-за ее красивых глаз. Она обиделась, думала, что это исходит от меня. В общем, у нас довольно сложные отношения. На людях мы обычно подшучиваем друг над другом, а останемся вдвоем — не знаем, что говорить… Зину я нашел у выходных дверей. Она стояла у доски приказов. Я потянул ее за рукав. Зина оглянулась.

— Здравствуйте, — насмешливо сказала она. — Вы ко мне?

— Да, — сказал я. — Ты домой не идешь?

— Я, конечно, иду домой. А вы, вероятно, тоже идете домой?

Мой добродушный вид, наверное, обескуражил ее. Зина нахмурилась, лицо ее погрустнело. Она молча вышла из цеха. Я, конечно, за ней. Пройдя несколько шагов, она спросила:

— Итак, с завтрашнего дня — к нам?

Не столько вопрос, сколько ее беспокойная улыбка ободрила меня. Я сказал твердо:

— Да, завтра — к вам.

Она отвернулась, и уже до самого дома мы не проронили ни слова. У калитки долго стояли, занятые каждый своим делом: я жевал листочек, сорванный с дерева, Зина щелкала замком своей сумочки. Неожиданно мы услышали шаги. К нам подходили дядя Никита и секретарь цехового комитета комсомола Гришин. Они остановились недалеко, Гришин подозвал меня к себе; пока я разговаривал с ним, дядя Никита стоял рядом и отчужденно смотрел в сторону.

Гришин сообщил мне, что на завтра в инструментальном цехе назначено комсомольское собрание.

— Это хорошо! — обрадовался я. — Значит, и мой вопрос можно поднять.

— Какой вопрос? — спросил Гришин.

Это меня удивило. Как будто он не знает!

— Как какой вопрос? Я ж вам говорил. Насчет случая со мной…

— Какого случая?

Да что он, смеется, что ли? Или очень хитрый, или на самом деле у него короткая память… Я напомнил ему, о каком случае идет речь. Гришин засмеялся.

— А-а… Помню, помню… Но не пойму, зачем поднимать этот вопрос на собрании? Ведь о тебе уже газета писала…

— Что газета! Я хочу лично поговорить со всеми.

— Ну, хорошо, если настаиваешь, поднимем. Только вот что… Ты не боишься критики?

— Я не боюсь критики! Это лучше, чем насмехаться втихомолку или бранить на весь цех, как это делают некоторые…

Гришин взглянул на дядю Никиту и сказал усмехнувшись:

— Ну, правильно!

— Не вредно и побранить некоторых, — задумчиво, словно самому себе, сказал дядя Никита, — особенно тех, у которых амбиции много…

— И это правильно! — с тем же веселым видом подтвердил Гришин и вдруг встрепенулся: — Дядя Никита, у вас с собой газета? Дайте ему.

— Выписывать надо газетку-то, — проговорил дядя Никита, неторопливо вынимая газету из кармана, — и вообще интересоваться делами в цехе, а не так: задрал нос и — в сторону… — Он в первый раз внимательно посмотрел на меня и добавил вдруг, улыбнувшись так, что у меня забилось сердце, добро и примирительно: — Опять Очевидец про тебя настрочил. Вот дался ты ему, скажи, пожалуйста! Это тебе не стенная газета, а печатная, заводская…

Он подал мне газету, надвинул фуражку на лоб, опять приняв строгий вид, сказал Зине:

— Барышня, не пора ли домой?

— Я сейчас, папа. Поговорим еще немножко.

— Смотри, забьет голову… Я знаю его!

Гришин засмеялся и, пожав мне руку, ушел вслед за дядей Никитой. Я вернулся к Зине, развернул газету. Сразу натолкнулся на заметку, обведенную красным карандашом:

«На сборке инструментального стенда отличился молодой рабочий Ткач. Средняя суточная его выработка составляла 280 процентов. Своим трудом, примерным поведением товарищ Ткач завоевал уважение коллектива инструментального цеха…»

Дальше я не мог читать: строчки прыгали в глазах.

— У тебя очень радостное лицо, — сказала Зина не то с иронией, не то с печалью в голосе, — поздравляю!

Я свернул газету, положил в карман. Зина пристально смотрела на меня.

— Значит, завтра собрание? — нетвердо, словно в раздумье, спросила она.

— Да. Ты понимаешь, я еще там на учете.

— Я понимаю.

Она потупилась, опять принялась за сумочку.

— Эх, Зина, напрасно ты не инструментальщик! — с воодушевлением сказал я. — Как хорошо быть инструментальщиком!

— Это верно. Но и токарем неплохо.

— И токарем хорошо! И вообще, Зина, очень хорошо, когда дружный коллектив. Мне у вас очень понравилось. Если бы меня, как только пришел на завод, спросили: «Где хочешь работать?», я сказал бы: «Только у вас!»

— Ну, вот спасибо! — Зина вдруг выпрямилась, и какое-то новое, доброе и застенчивое выражение осветило ее тонкое лицо; она пожала мне руку, хотела что-то сказать, но раздумала и только покачала головой.

— Что такое? — спросил я.

— Ничего, — с улыбкой сказала она. — Я знала, что ты не бросишь свой цех. Прощай. Нам лучше, если мы будем в разных цехах: меньше будем браниться.

Тряхнула мою руку и решительно пошла прочь, к крыльцу дома. Я провожал взглядом ее худенькую фигуру. Было тревожно и вместе с тем очень хорошо на душе. Нет, Зина, мы все равно будем встречаться каждый день! И постараемся не браниться. Ты мне очень дорога, но и без коллектива, к которому привык, я не могу жить… Он ведь тоже очень хороший, коллектив, я постараюсь быть достойным его.

…Я не буду описывать собрание: это будет уже вторая запись в дневнике. Скажу только о том, что оно прошло хорошо. Меня поругали, но взыскания не наложили. Гришин сказал, что я уже исправился…

— И потом, — добавил он (и опять почему-то засмеялся), — неудобно на пострадавшего накладывать взыскание…

Интересно, почему он, когда разговаривает со мной, посмеивается? Нельзя сказать, что он несерьезный человек… Неужели он видит в моей истории что-нибудь смешное?

Раньше у меня не было общественной нагрузки. Теперь меня избрали в редколлегию цеховой газеты. Вечером, после собрания, ко мне подошел Гриша Переверзев. Он подал мне конверт и сказал: «Заметка. Прочти, отдай редактору стенгазеты».

Я развернул конверт, вытащил заметку. К ней была приложена записка:

«Уважаемая редакция! Прошу, как и раньше, подписывать мои заметки псевдонимом Очевидец. Я слышал, вы не очень охотно соглашаетесь на псевдонимы. Я решительно возражаю против этого. Мне виднее, кто и как работает в моей бригаде. А подписываться своим именем не считаю удобным. Может, это неправильно, но такова моя личная точка зрения. Когда в моей бригаде все будут сознательными, не побоюсь похвалить прямо. А пока попадаются некоторые молодые товарищи, у которых от похвал голова кружится. Особенно, если похвалит начальство. Никита Каширин».

Эх, дядя Никита, дядя Никита, откуда вы взяли, что у меня голова кружится? Моя точка зрения такова, что у нас голова крепкая. Мы работаем не для похвал, а для завода, для государства. Если ошиблись, пожалуйста, поправьте. За это будем только благодарны. А что касается похвал… Что ж, если заслужили — не откажемся.