Верность - Константин Локотков

— Узнал.

— Какой он?

— Хороший.

— Такой, как я? Нет?

Сережа посмотрел на него:

— У него ордена.

— У меня тоже ордена.

— Ну, ордена! — Сережа засмеялся. — Где?

Ах, он их не надел. Вот жалость! Смирнов указал на планки с левой стороны груди.

— Это вместо орденов. Это все равно, понимаешь?

— Ну, ордена лучше! — Сережа поковырял пальцем яблоко. — Мама говорила, как придет папа, чтобы я поцеловал. И чтоб слушался. Я буду… думаете, не буду? Я жду, а он не едет. Юрка говорит: бросил. Я ударил его, он — меня. Он меня больно, а я — нет. Потом я хотел пожаловаться тете Глаше, ее не было, и… и…

У мальчика задрожали губы.

— Сережа! — Смирнов взял его руки, прижал их к лицу. — Сережа… Поедем со мной. Я тебе ордена покажу. У меня лодка есть, велосипед. Все, что хочешь… Поедем…

— Маленький?

— Велосипед-то? Маленький, на двух колесах.

— Как настоящий все равно?

— Как настоящий. Поедем!

— А далеко?

— На поезде.

— Ну-у, — Сережа разочарованно сложил губы. — Далеко. И тетя Глаша не пустит.

— А мы ее спросим. — Смирнов оглянулся. Женщина в белом халате стояла на прежнем месте. — Тетя Глаша!

Та быстро подошла, словно ждала этого.

— Тетя Глаша, вы отпустите Сережу со мной?

Женщина посмотрела на мальчика. Он сидел, полуотвернув лицо и рассматривая яблоко, словно раздумывая, съесть или нет.

— Поезжай с папой, Сережа, поезжай, — сказала тетя Глаша.

Сережа поднял голову, большими глазами посмотрел на женщину, медленно, словно боясь, перевел их на Смирнова.

— Папа? — тихо сказал он.

— Папа, папа, — закивала женщина. — А ты и не поцеловал его?

Сережа выронил яблоко, медленно наклонился за ним, как-то высоко и потерянно приподняв плечи. Смирнов увидел бурую прядку волос на затылке, тонкую шею с белой, нетронутой солнцем полоской кожи под воротником, в груди у него что-то захлопнулось. Он с тоской протянул к сыну руки, привлек его к себе и стал целовать его в глаза: сначала в один, потом в другой. Сережа легонько упирался в его грудь и смотрел серьезно, неотрывно, не уклоняясь от поцелуев, в большое, доброе лицо неизвестного человека, который вдруг оказался папой.

Потом вздохнул и неожиданно спросил с мягкой, все еще недоверчивой, но счастливой интонацией:

— Правда?

— Правда, — глухо, не сразу ответил Смирнов, уткнувшись лицом в худенькое плечо сына.

— А я не зна-ал… — протянул Сережа и засмеялся и легонько, стал поднимать голову Смирнова, охватив его лоб теплыми маленькими пальцами.

…Потом Смирнов нес Сережу на руках. Тот, блестя глазами, спрашивал:

— А рыбу будем ловить?

— Будем, Сережа.

— А велосипед у тебя есть?

— Есть! Хороший велосипед, увидишь сам!

Это была первая их встреча.

Шумели сосны, солнечные просветы мягко лежали на теплой, устланной хвоей земле, и тихо шевелились листья берез. Ветер утих.

Смирнов думал о сыне, о людях, что сохранили, его и воспитали, и благодарное чувство овладело им. На плечах доверчиво лежали маленькие руки ребенка, и Смирнов знал, был уверен, что теперь его с ним ничто не разлучит.

ДОБРОЕ УТРО

Девушке-оператору, дежурившей на диспетчерском пульте, не было никакой нужды так отчаянно-резко звонить директору. Следовало бы просто встать с места и, раскрыв дверь в соседнюю комнату, учтиво попросить:

— Степан Ильич, возьмите трубочку, — Москва…

Здесь, в заводоуправлении, они были вдвоем в этот поздний час. Их разделяла тонкая застекленная перегородка. Соседство директора лишало девушку-оператора ее маленьких ночных радостей. В его отсутствие она, пользуясь одиночеством, могла и почитать книжку в свободную минуту, и поболтать с подругой по телефону, а к утру — что греха таить! — и вздремнуть немного, положив голову на стол и обняв рукой телефонный аппарат.

Впрочем, все это сейчас ее интересовало в меньшей степени, чем раньше. Завтра она совсем покинет диспетчерский пульт, уйдет работать в цех пластических масс, и тревожная мысль — что ее ждет? — вытеснила все остальное.

Директор засиделся сегодня позднее обычного. Днем он проводил на фронт сразу семьдесят человек. Вернувшись с вокзала, Степан Ильич заказал телефонный разговор с Москвой. Ожидая вызова, закрылся в кабинете, разложив перед собой сводки, сидел в кресле неподвижно, загадочно, недобро улыбаясь.

Девушка-оператор побаивалась директора. Она очень настороженно ждала этого вызова из Москвы.

И когда оттуда позвонили (властный голос потребовал директора), девушка сильней, чем-обычно, нажала рычажок своего телефонного аппарата. Резкий звонок заставил директора вздрогнуть.

Кашлянув, он пробормотал что-то сердитое.

Девушка в испуге пригнула голову.

Но директор уже взял трубку. Спокойным, ледяным голосом он разговаривал с каким-то Петром Сергеевичем, говорил ему: «Всему есть предел, видите ли, есть предел и человеческим возможностям». Потом начал понижать голос: «Не бездонный ларь эти внутренние резервы, уверяю вас… Проще всего забрать людей, и — валяйте, как знаете! Кто будет выполнять программу, кем я заменю этих семьдесят человек? Хотя бы начальника пластмассового цеха оставили! Да что вы говорите? — вдруг изумился он. — Война еще не кончилась? Вот… скажите!» — Засмеялся, будто закашлялся, затем коротко и решительно сказал: «Да, буду беседовать с министром!»

С министром он не беседовал. Просидел молча около часа, потом встал, громко сказал: «Утро вечера мудренее», — и ушел твердой походкой.

На следующий день он не появлялся в кабинете. Звонил откуда-то из цехов и до глубокой ночи в заводские телефонные разговоры вплетался его веселый, чуть хрипловатый голос: «Товарищи, если не выполним программу — грош нам цена… Начальник инструментального, без паники! Что там у тебя опять не ладится?»

Вечером вместо маленькой, непоседливой, за диспетчерский пульт села другая девушка-оператор. Она была не старше своей подруги и ростом не выше. Внимательный человек сказал бы даже, что она похожа на первую девушку; выглядела она только полней и строже. Звали ее Соня. Она оказалась очень вежливой девушкой. Если абонент просил директора, Соня раскрывала дверь и тихим голосом произносила:

— Степан Ильич, возьмите трубочку…

Это нравилось директору.

Он думал: «Ну вот, давно бы так, девушка… Догадалась, наконец… А то звонит, понимаешь ли…»

Степана Ильича назначили директором накануне войны. Он не успел хорошенько ознакомиться с производством — завод пришлось эвакуировать на Восток. Была стройная, установившаяся технологическая система, которую надлежало изучить, и вдруг все сдвинулось с места, перемешалось, растянулось эшелонами на тысячи километров… А здесь на месте — полная неразбериха: станки, ящики, машины…

Степан Ильич делал все, что, как он был уверен, делал бы другой на его месте: добывал материалы, требовал людей у областных организаций, собирал начальников цехов, торопил их с монтажом и… поражался, как быстро растет завод.

Раньше он считал: «Если хочешь сделать хорошо и прочно — сделай сам». А здесь поневоле во многом пришлось доверять подчиненным.

Иногда отдавал распоряжения — решительно, твердо, зная, что иного выхода нет, а сам не мог представить, как люди будут это выполнять; ему казалось, что наступил, наконец, тот предел, за которым уже бесплодны человеческие усилия. Но выхода не было, и он ободрял людей, звал их поверить в свои силы; подавив, заглушив сомнение, не щадил себя, и вдруг проблескивала надежда, какой-нибудь маленький успех окрылял; во все, во все он уже верил… Приходил большой, главный успех, но Степан Ильич не мог все же не удивляться тому, что удалось сделать.

После Степан Ильич во многом, как он думал, разобрался, перестали смущать загадки производства, он добросовестно изучил заводской процесс и на совещаниях дотошно докапывался до технических мелочей. Во всяком случае, ничего неожиданного, считал Степан Ильич, на заводе для него уже не могло быть. И вдруг знакомое чувство смятения охватило его: некем было заменить ушедших на фронт! Степан Ильич с горечью обнаружил, что он обошел вниманием очень важный участок работы — подготовку новых рабочих. В спешном порядке к пустующим станкам поставили подростков, домашних хозяек, но их надо было еще учить, учить…

Степан Ильич долго не мог подыскать, кого назначить начальником в цех пластмасс. Ему посоветовали Абросимова, сменного мастера: инженер, недавно окончил институт, дело знает.

Степан Ильич давно приметил Абросимова: высокий, круглолицый, он ходил быстро, легко, будто собираясь взлететь, оторваться от земли. Плечи развернуты, голова поднята, в серых глазах — доверчивое, ясное выражение.