Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер

— Кончайте свои порнографические байки, Бенджамин. Хватит всех поливать грязью.

— Послушайте, Маркус, моя задача не столько в том, чтобы отмыть честь Гарри, сколько в том, чтобы показать, сколько грязи и мерзости пятнает честь других. Если суд все-таки состоится, я вызову свидетелем Пратта, приглашу Стерна, заставлю прийти всех мужчин Авроры, чтобы они прямо в зале, публично, каялись в своих плотских грехах с малышкой Келлерган. И докажу, что бедняга Гарри виноват лишь в том, что, подобно многим до него, дал себя соблазнить развратной девице.

— Да что вы такое несете? — возмутился я. — Ничего подобного и в помине не было!

— Ну-ну, друг мой, давайте называть кошку кошкой. Эта девчонка была потаскухой.

— Вы невыносимы, — сказал я.

— Я невыносим? Я всего лишь повторяю то, что сказано в вашей книжке, разве нет?

— Именно что нет, и вы это прекрасно знаете! В Ноле не было ничего развязного, ничего вызывающего. Ее роман с Гарри — это история любви!

— Любовь, любовь, куда ни плюнь, везде любовь! Любовь — ничто, Гольдман! Любовь — это увертка, которую придумали мужчины, чтобы самим не стирать носки!

Пресса во всем обвиняла прокуратуру; атмосфера в коридорах уголовной полиции штата накалялась: по слухам, губернатор во время трехсторонней встречи лично потребовал от следствия как можно скорее завершить дело. Рассказ Силлы Митчелл внес в расследование Гэхаловуда некоторую ясность; все факты указывали на Лютера, и сержант очень рассчитывал, что графологическая экспертиза записной книжки подтвердит его догадки. А пока ему нужно было узнать о Лютере побольше, особенно о его похождениях в Авроре. Поэтому в воскресенье, 20 июля, мы встретились с Тревисом Доуном, чтобы он рассказал нам все, что знает по этому поводу.

Поскольку я еще не был морально готов снова появляться в центре Авроры, Тревис согласился приехать к нам в придорожный ресторан невдалеке от Монберри. Я не ждал теплой встречи после всего, что написал про Дженни, но он держался со мной очень любезно.

— Прости за эту утечку, мне очень жаль, — сказал я. — Это были личные заметки, они не предназначались для чужих глаз.

— Мне не за что на тебя сердиться, Марк…

— Есть за что…

— Ты всего лишь сказал правду. Я прекрасно знаю, что Дженни была без ума от Квеберта… Я же видел, как она на него тогда смотрела… Наоборот, я думаю, твое расследование, Марк, вполне убедительно… По крайней мере, это тому подтверждение. Кстати о расследовании: какие новости?

Ответил ему Гэхаловуд:

— Новости такие, что у нас очень серьезные подозрения насчет Лютера Калеба.

— Лютера Калеба… А, этого психа? Значит, эта история с картиной — правда?

— Да. Судя по всему, девочка регулярно ездила домой к Стерну. Вы были в курсе относительно шефа Пратта и Нолы?

— В смысле, всей этой гадости? Нет! Я, когда узнал, ушам своим не поверил. Знаете, он, может, и оступился, но он всегда был отличный коп. В газетах пишут, что его следственные действия могут оказаться под вопросом, так вот я в этом сомневаюсь.

— Что вы думаете о подозрениях насчет Стерна и Квеберта?

— Что они беспочвенны. Тамара Куинн заявляет, что еще тогда говорила нам про Квеберта. По-моему, надо немного иначе взглянуть на ситуацию: она утверждала, что все знает, но она ничего не знала! Она ничем не могла подтвердить свои слова. Все, что она могла сказать, это что у нее было вполне конкретное доказательство, но она его загадочным образом потеряла. Как ей верить? Вы же сами знаете, сержант, насколько надо быть осторожным с голословными обвинениями. Против Квеберта у нас был только один факт: черный «шевроле-монте-карло». Мягко говоря, маловато.

— Одна подруга Нолы утверждает, что рассказывала Пратту о том, что творится у Стерна.

— Пратт мне ни разу не говорил.

— Ну и как тут не подумать, что он вел расследование спустя рукава? — возразил Гэхаловуд.

— Не надо мне приписывать того, чего я не говорил, сержант.

— А что вы можете сказать о Лютере Калебе?

— Лютер был странный тип. Он приставал к женщинам. Я даже заставил Дженни подать на него жалобу после того, как он повел себя с ней агрессивно.

— Он у вас никогда не был под подозрением?

— По-настоящему нет. Мы внесли его имя в список и проверили, какая у него машина: синий «мустанг», насколько я помню. Да и вообще, вряд ли это он.

— Почему?

— Незадолго до исчезновения Нолы я постарался, чтобы больше его в Авроре не видели.

— То есть?

Тревис вдруг смутился.

— Ну, в общем… Я его увидел в «Кларксе», дело было в середине августа, как раз после того, как я убедил Дженни на него заявить… Он с ней грубо обошелся, у нее на руке остался жуткий синяк. То есть дело было уже все-таки серьезное. Он заметил, что я подъезжаю, и удрал. Я за ним, догнал его на шоссе 1. И там… Я… Знаете, Аврора мирный городок, я не хотел, чтобы он тут шастал…

— Что вы сделали?

— Вздул его как следует. Невелика заслуга, конечно. И…

— Что «и», шеф Доун?

— Я ему ствол приставил к причинному месту. Задал ему трепку, и когда он валялся скрюченный на земле, прижал его хорошенько, вытащил кольт, загнал в барабан одну пулю и сунул пушку ему в ширинку. Сказал ему, чтобы он больше не попадался мне на глаза. Он скулил. Скулил, что больше его здесь не будет, умолял отпустить. Так не положено себя вести, я знаю, но я хотел быть уверен, что ноги его больше не будет в Авроре.

— И вы думаете, он послушался?

— Само собой.

— То есть вы последний, кто его видел в Авроре?

— Ну да. Я дал ориентировку коллегам, с описанием машины. Он больше ни разу не показывался. Через месяц стало известно, что он погиб в Массачусетсе.

— Что с ним случилось?

— Не вписался в поворот, по-моему. Больше толком ничего не знаю. Честно говоря, не слишком интересовался. У меня в тот момент были дела поважнее.

Когда мы вышли из ресторана, Гэхаловуд сказал мне:

— По-моему, эта тачка — ключ к разгадке. Надо узнать, кто мог водить черный «шевроле-монте-карло». Вернее, вопрос надо ставить иначе: мог ли Лютер Калеб 30 августа 1975 года быть за рулем черного «шевроле-монте-карло»?

Назавтра я снова приехал в Гусиную бухту — в первый раз после пожара. Входить в дом запрещалось, на уровне крыльца висели заградительные ленты, но я все же пробрался внутрь. Все было разорено. На кухне я нашел коробку «На память о Рокленде, Мэн», она сохранилась. Я высыпал из нее сухой хлеб и сложил туда несколько уцелевших вещиц, которые подобрал в комнатах. В гостиной мне попался маленький фотоальбом, каким-то чудом избежавший пламени. Я вышел с ним на улицу, сел напротив дома под высокой березой и стал смотреть фотографии. В эту минуту ко мне подошел Эрни Пинкас.

— Я увидел у въезда твою машину, — просто сказал он и уселся рядом со мной. Потом спросил, указывая на альбом: — Это фото Гарри?

— Да. В доме нашел.

Мы помолчали. Я переворачивал страницы. Снимки относились, по-видимому, к началу 1980-х годов. На нескольких присутствовал желтый лабрадор.

— Это чей пес? — спросил я.

— Гарри.

— Не знал, что у него была собака.

— Его звали Шторм. Лет двенадцать — тринадцать у него прожил.

Шторм. Кажется, я уже слышал эту кличку, только не помнил где.

— Маркус, — снова заговорил Пинкас. — Прости, если обидел тебя на днях. Я не хотел.

— Ничего.

— Нет, чего. Я не знал, что тебе угрожали. Это из-за твоей книги?

— Наверно.

— Но кто это сделал? — возмущенно спросил он, указывая на сгоревший дом.

— Непонятно. Полиция говорит, использовалась горючая жидкость вроде бензина. На пляже нашли пустую канистру, но чьи на ней отпечатки пальцев — неизвестно.

— Значит, тебе угрожали, а ты остался?

— Да.

— Почему?

— А почему я должен уезжать? Потому что страшно? Ну так страху поддаваться нельзя.

Пинкас сказал, что я большой человек и что ему тоже хотелось бы достичь чего-то в жизни. Жена всегда в него верила. Она умерла несколько лет назад, от опухоли. И на смертном одре сказала ему — так, словно он был подающий надежды юноша: «Эрни, ты совершишь в жизни что-то великое. Я в тебя верю». — «Я уже слишком стар… Моя жизнь позади». — «Эрни, поздно никогда не бывает. Пока ты не умер, у тебя вся жизнь впереди». Но все, что сумел сделать Эрни после смерти жены, это получить работу в супермаркете Монберри, чтобы оплатить счета за химиотерапию и содержать в порядке надгробный памятник.

— Я собираю тележки, Маркус. Хожу по парковке, ловлю брошенные, одинокие тележки, забираю их с собой, утешаю и ставлю к их приятельницам на тележную стоянку, для следующих покупателей. Тележки никогда не бывают одиноки. Ну или совсем недолго. Потому что во всех супермаркетах мира есть какой-нибудь Эрни, который приходит за ними и возвращает их в семью. Но кто потом придет за самим Эрни и вернет его в семью, а? Почему для тележек в супермаркете делают больше, чем для людей?