Железо и кровь. Франко-германская война - Бодров Андрей

Попытка немецких генерал-губернаторов провести своеобразную «перепись» оставшихся в городах и деревнях мужчин призывного возраста, дабы установить более строгий контроль над их перемещениями и помешать записи в ряды французской армии, натолкнулась на упрямое сопротивление даже самых покладистых в остальном французских мэров. Многие из них посчитали составление подобных списков прямым доносительством на своих сограждан, несовместимым с понятием о чести. Целый ряд коммун, несмотря на угрозы санкций, так и не выполнил это распоряжение оккупационных властей, и тем в конечном счете пришлось смириться с этой ситуацией[738].

В Эльзасе сопротивление немецкой «переписи» достигло даже большего ожесточения в сравнении с другими оккупированными территориями. В дополнение ко всему прочему, эльзасцы и лотарингцы опасались, что попавшим в списки военнообязанных в дальнейшем придется надеть немецкую форму. Провинция пережила новый «исход» мужчин. Многие из этих беглецов вступили в сформированные в Лионе три легиона Эльзас-Лотарингии численностью до 11 тыс. человек — «высочайшее свидетельство верности своей родине», говоря словами прокурора Лиона Луи Андриё[739]. Масштаб проблемы заставил немецкого генерал-губернатора Эльзаса в середине декабря ввести систему пропусков для мужчин от 17 до 45 лет и объявить «дезертиром» под страхом конфискации имущества всякого, кто запишется во французскую армию[740]. Меры властей в Эльзасе отличались особенной жесткостью — очевидно, в силу того, что эта территория уже воспринималась в Берлине как немецкая и неповиновение здесь надлежало пресекать особенно решительно.

Немало французов также избрало путь партизанской борьбы на занятой противником территории. Действия этих «вольных стрелков» — франтирёров — стали одной из самых противоречивых, но, несомненно, ярких страниц истории франко-германской войны.

В годы Второй империи «франтирёрами» именовались члены гражданских стрелковых обществ. Первое подобное общество было создано в Меце Эрнестом Вевером в 1861 г. Три года спустя возникло «Общество вогезских франтирёров», смотр которого в 1867 г. был произведен лично Наполеоном III, назначившим патроном формирования своего сына-наследника. Через год военный закон Ниэля придал «франтирёрам» новое значение добровольцев, записавшихся в мобильную гвардию. Мера касалась, прежде всего, пограничных северо-восточных департаментов и, очевидно, была продиктована логикой тогдашних оборонительных планов войны с Пруссией. Далеко не все стрелковые клубы пошли на подобную милитаризацию. Идея Ниэля так и осталась в зародыше: к началу войны существовало лишь десять рот франтирёров, численностью в среднем по 35–50 человек каждая. Общее число бойцов этих отрядов не превышало полутысячи человек[741].

На фоне поражений в приграничных боях августа 1870 г. мысль о необходимости создания новых добровольческих формирований получила дальнейшее развитие в правительственных кругах. Однако подлинное воплощение эти планы получили только с приходом к власти правительства «национальной обороны». Более того, поголовное вооружение граждан стало восприниматься как единственный шанс спасения страны. Став министром внутренних дел, Гамбетта немедленно призвал всякого взять в руки оружие и предложить свои услуги правительству под лозунгом «Отечество в опасности!»[742].

Призыв, надо отметить, нашел немедленный отклик в департаментах, затронутых боевыми действиями. Однако и отдаленные провинции, не исключая Корсику, Савойю и Алжир, отправляли собственные отряды. В течение сентября число желающих записаться во франтирёры стало стремительно расти. Отряды добровольцев экипировались за свой счет, а вооружение получали из запасов военного министерства. Целый ряд французских аристократов и промышленников финансировал такие подразделения из своего кармана, однако подавляющее большинство «вольных стрелков» были поставлены на государственное содержание, составлявшее изначально один франк в день.

По официальным французским данным, в течение осени 1870 г. число франтирёров (включая сюда 15–20 тыс. из числа защитников Парижа) достигло 72 тыс. солдат и офицеров. В конце войны в 350 добровольческих отрядах числилось чуть менее 30 тыс. бойцов[743]. Немецкие источники говорят от 37,5 тысячах[744]. Вообще же, оценка численности франтирёров представляет большие трудности не только в связи с их слабой организацией, но и в силу расплывчатости понятия. В самом узком и строгом смысле к франтирёрам относились штатские, взявшиеся за оружие. Однако многие современники и исследователи, в первую очередь немцы, обозначали этим термином любые формирования, которые вели партизанскую войну. В их состав входили, в том числе, национальные и мобильные гвардейцы, а иногда и гарнизоны оставшихся в немецком тылу крепостей — к примеру, особой активностью отличались гарнизоны Монмеди и Лангра. Во многих случаях провести грань становилось практически невозможным.

Действия добровольческих отрядов отличались своей спорадичностью, когда периоды активности сменялись долгими неделями бездействия. Поэтому еще сложнее установить не номинальные цифры, а «действующую» часть франтирёров. По некоторым оценкам, в крупных департаментах в зоне боевых действий число франтирёров колебалось от 1 до 3 тыс. человек[745]. Состав и боеспособность этих отрядов, само собой разумеется, сильно варьировались, а политическая окраска была чрезвычайно пестрой: от «красных рубашек» Джузеппе Гарибальди до «папских зуавов» под командованием полковника Шаретта. В отряды франтирёров записывались даже женщины и приходские священники. Среди франтирёров было немало и иностранцев, не исключая выходцев из Южной Америки, облаченных в экзотические для глаза французов панчо и фетровые шляпы. Большинство отрядов, однако, выбирали черные и темно-синие цвета.

Отдельную проблему составляло то, как следует распорядиться этой массой вооруженных людей. Отчаянное положение порождало во французских правительственных кругах самые фантастические проекты. Именно в осажденном Париже родилась идея перевезти из Алжира на пароходах 30 тыс. местных отборных воинов-кабилов и высадить их под Гамбургом, чтобы освободить французских пленных и пройти огнем и мечом по лишенной войск Германии. Здесь полагали, что подобный безжалостный набег кочевников-берберов в германском тылу посеет смятение среди частей ландвера, осаждавших французские крепости[746].

В рядах правительственной Делегации в Туре главным сторонником этой идеи стал генеральный директор телеграфов Франсуа-Фредерик Стинакер — в прошлом публицист весьма левых взглядов. Он также призывал к не менее жестокой партизанской войне в самой Франции силами добровольцев, вооруженных охотничьими ружьями (таких ружей по стране было порядка 300 тыс.). Партизаны должны были не только лишить противника покоя, но и деморализовать его: «вешая на деревьях, хорошенько искалечив, всех врагов, которых смогут взять в плен». Реакцию немцев нетрудно было предвидеть, но Стинакер, похоже, именно в повышении градуса ненависти видел спасение. «Я не нахожу здесь [в Туре — прим. авт.] необходимой энергии, чтобы начать «войну дикарей», поножовщину без милости и пощады <…> провинцию нужно поднять, а ее не поднимают», — жаловался он в Париж тогдашнему министру внутренних дел Гамбетте[747].

Большинство членов Делегации, включая министра юстиции Кремьё, склонялись к тому, что «нас могут спасти только экстраординарные меры», но военный министр в провинции адмирал Фуришон был категорически против этих предложений и грозил в противном случае своей отставкой. Вопрос о развертывании полномасштабной партизанской войны породил правительственный кризис. Он был разрешен лишь с передачей полномочий строптивого адмирала Гамбетте, прибывшему на юг из осажденной столицы.