Железо и кровь. Франко-германская война - Бодров Андрей

Следует учитывать, что оккупационный режим на занятых германскими войсками территориях постоянно изменял свой характер, подчиняясь течению самой войны. Он отличался рядом особенностей. Оккупированная зона никогда не была полностью отрезана от остальной страны, равно как не был тотальным здесь и контроль оккупационных властей. Последние не ставили своей задачей ни опустошение вражеской территории, ни причинение максимальных страданий гражданскому населению, что не исключало эксцессов. Прусская оккупационная система держалась больше на угрозе репрессий, чем на их реализации. Самым частым наказанием служила присылка войск, но не для карательных акций, а для размещения на постой (или увеличения существующего гарнизона) — разорительного для небольших городков и сельских коммун. Этой угрозы чаще всего оказывалось достаточно. Экономические «проступки» оккупированных менее широко карались взятием заложников и арестами. Однако, как отмечает Г. Паризо, не следует путать ситуацию с репрессиями в ответ на действия партизан и акты активного сопротивления — куда более жестокими и масштабными[791].

Сравнение с ситуацией в департаментах, занятых германскими войсками в первые месяцы войны, ожидаемо показывает, что больше всего страдало население районов на стыке контролируемых немцами и французским правительством зон, в местах сражений поздней осени — зимы 1870 г. Затягивание кампании, необходимость углубляться все дальше на вражескую территорию, вылазки партизан, постоянные марши и стычки, все более суровые погодные условия — все это сказывались на действиях германских солдат в отношении французского населения. Именно к последним месяцам кампании относятся встречающиеся в мемуарах немецких офицеров упоминания о злоупотреблениях собственных солдат.

Именно зимой 1870/71 гг. неприязненное отношение населения к оккупантам, по всей видимости, стало нарастать, а прежде единичные случаи активного сопротивления — множиться. Участились случаи проявления враждебности и актов саботажа, поджогов, обстрелов и диверсий на коммуникациях немцев. Характер многих из них указывал на действия одиночек из числа местного населения[792]. В декабре 1870 г. в Меце и Страсбурге были учреждены два военных трибунала. Только первый из них с декабря 1870 по март 1871 г. вынес 130 обвинительных приговоров. По мнению Ф. Рота, если бы не последовавшее в конце января 1871 г. перемирие, война на северо-востоке Франции могла еще больше ожесточиться[793].

Впрочем, справедливо и то, что «спонтанного народного восстания против вторгшегося врага не произошло»[794]. Для С. Кантера, вопреки мнению большинства исследователей, многочисленные факты стремления французской провинции жить нормальной жизнью под отнюдь не железной пятой оккупанта стали признаком недостатка патриотизма, равно как и доказательством того, что война 1870–1871 гг. для французов не стала «народной»[795]. Или, как писал Д. Гейтс, «Гамбетта в конечном счете проиграл войну, поскольку не сумел завоевать сердца и умы французского народа»[796].

Однако для таких категоричных выводов все же нет оснований. Несмотря на все окрики и предостережения республиканских властей, никто прямо не требовал от сограждан полного самопожертвования. Преступным считалось лишь предложить свои услуги противнику. Выполнить его требования, подкрепленные реальной угрозой, было допустимым; дать отпор его притязаниям — отвагой; упорствовать в протесте и отправиться из-за этого под арест — актом геройства, весьма, к тому же, нередкого.

Факты ограниченного своими рамками сотрудничества населения и его представителей с оккупационными властями чаще указывали не на прямой антипатриотизм, а на столкновение интересов «малой родины» и родины общенациональной. Идя на переговоры с оккупационной администрацией, местные французские власти видели своим долгом добиться более справедливого распределения бремени от размещения войск и выплат реквизиций. С одной стороны, мэры защищали интересы своих сограждан и спасали вверенные им территории от разорения. С другой, своими действиями они объективно помогали «нормализовать» оккупацию, облегчить ее для немецких властей, зачастую не располагавших военными ресурсами для постоянного и массового принуждения силой. Кроме того, в качестве посредников французские муниципальные власти отвлекали на себя часть недовольства рядового населения. Их действиям, таким образом, трудно дать однозначную оценку.

Если же говорить о партизанском движении, то, в общем и целом, для германского командования франтирёры на протяжении всей войны оставались «скорее источником раздражения, чем реальной угрозой»[797], его жертвами стали в общей сложности не более тысячи немецких солдат[798]. Французская «герилья» не привела к перелому в войне, но главной своей цели — лишить неприятеля спокойствия на занятых им территориях — она достигла. Это неминуемо способствовало дальнейшему ужесточению оккупационного режима. Справедлив и вывод А. Диру о роли партизан: «Их участие тотально по своим масштабам, и, зримо оно или нет, оно в любом случае вполне реально»[799].

Глава 11

Битва дипломатов

Пока на равнинах и холмах Северной Франции кипели ожесточенные сражения и лилась кровь, в дипломатических канцеляриях развернулась борьба за потенциальных союзников. От исхода этой борьбы итоги войны зависели не в меньшей степени, чем от военной фортуны.

Начало боевых действий между Францией и германскими государствами сопровождало то, что сегодня назвали бы «информационной войной». Цели были те же: обеспечить сплочение собственной нации вокруг правительства, оправдать справедливость начинающейся войны и склонить на свою сторону симпатии Европы. Французская дипломатия активно стремилась побудить к выступлению на своей стороне Австро-Венгрию и Италию. Пруссия, не имея возможности рассчитывать на союзников за пределами Германии, главным своим интересом видела свести войну к «франко-германской дуэли».

Первый залп произвели на Кэ д’Орсэ, где пытались доказать, что объявление войны — лишь ответ на провокацию Пруссии. Грамон справедливо подчеркивал, что «Эмская депеша» существенно исказила истинный ход встречи между Бенедетти и Вильгельмом I, а ее поспешное обнародование в прессе выдавало злонамеренный характер этой манипуляции[800]. Однако тогда эти доводы не нашли сочувственного отклика европейского общественного мнения. Факт «редакторской правки», произведенной Бисмарком, был официально признан в Германии только двадцать лет спустя, уже после отставки «железного канцлера». И, надо сказать, соотечественники были склонны Бисмарка оправдывать.

Французское правительство также обнародовало ход своих секретных переговоров о разоружении, в которые в начале 1870 г. оно вовлекло Великобританию и Пруссию. Париж указывал на сам факт их проведения как доказательство искренности своего стремления к миру с соседями. Кроме того, Грамон потрудился довести до сведения Петербурга, что Пруссия отказалась сокращать армию, указав на Россию как потенциальную угрозу. Бисмарк ссылался на враждебность к Пруссии цесаревича Александра и не мог поручиться за будущее отношений двух держав со вступлением того на престол[801]. Вбить клин между Россией и Пруссией этими разоблачениями Парижу не удалось. Если они и отразились на симпатиях царя, то исключительно в том, что касалось лично прусского министра-президента.