Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев

высот Бежаницкой возвышенности ощетинилась укрепленная линия врага «Пантера». Тут, у Новоржева, она начиналась Бородинской горой, именуемой на карте высота «192,7».

10 марта рота лейтенанта Дубового овладела высотой. Немцы бросили в контратаку два батальона пехоты. Двое суток не смолкал бой.

К утру второго дня оборонявшихся осталось 12 человек. Парторг Василий Фетисов собрал коммунистов. Мало их: Павел Дубовой, Илья Чернышев, Григорий Скребатун, Иван Гуськов. Остальные уже не поднимутся. Но вот подошли комсомольцы Василий Шмургун и Андрей Луговой: «Считайте и нас коммунистами».

— Товарищи, — сказал Фетисов, — подмоги не будет: наши штурмуют «Пантеру» на другом участке. Мы должны выстоять. Наша стойкость обеспечит прорыв.

Павлу Дубовому не было и двадцати лет. Еще свежи в памяти стихи. И горячи порывы юности:

— Ребята, Бородино за нами!

…Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас?..

— К оружию! — закричал наблюдатель. — Сейчас пойдут. К психической изготовились.

— По местам! — отдал команду Дубовой. Сбил на затылок ушанку, окинул взглядом склон горы. Сказал нараспев, по-школьному:

Так высылайте ж к нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России

Среди не чуждых им гробов.

Весь день гремел над Бородинской горой бой. К ночи затих. Сначала замолчали пулеметы. Оборвался короткий треск автоматов. Немного тишины — и гулкий взрыв. И все…

Много лет спустя, когда оплыли и заросли траншеи и по всей нашей земле встали памятники Вечной славы, главный кондуктор станции ТОМСК-II прочитал в газете заметку «Их было 28». В числе павших назывался и он, Григорий Михайлович Дуда.

В руках у меня его письмо, рассказывающее о последних минутах боя. «В живых оставалось двое: я и Дубовой. Оба тяжело ранены. Боеприпасы кончились. У каждого по одной противотанковой гранате. Выжидаем, чтобы немцы подошли поближе. С трудом приподнялись и бросили, чтобы подорваться вместе с врагами. Я услышал взрыв и потерял сознание…»

…Над Бородинской горой дует холодный сентябрьский ветер. Облака тянутся по небу с запада… Память сближает времена и события. Сечет картечью батарея Раевского полки Жерара и Брусье… Политрук Клочков поднялся над траншеей: «Велика Россия, а отступать некуда!..»

Пылит старинным трактом коляска, привстал поэт, спрашивает у кучера: «Как зовется это селение?» — Бородино, Александр Сергеевич»… Пылкий юноша-офицер читает перед боем стихи…

У воображения свои законы, оно, не спрашиваясь, созвало сюда сынов земли моей, и завладели они думами…

Для того и поставлены памятники на земле — очищать душу живущим.

* * *

В памяти живут люди…

Сколько их! Друзей, знакомых, единожды встреченных… Простых и сложных, понятных и непонятых… Добрых и щедрых душою русских людей.

На своей земле мне знакомы все вокзалы, паромы, полустанки, дороги. Я беру билет и отправляюсь в путь. Желание поехать приходит внезапно. Что-то происходит с памятью; толчок — и неудержимо тянет на вокзал. То одного проведать, то другого… А теперь все чаще и чаще побродить дорогами, где встречались… Оглянуться, вспомнить, сказать себе: я знал его…

Ветер гонит серые лохматые тучи. Время от времени тучи сеют то мелкий нудный дождь, то мокрую снежную крупу. На земле слякотно и беспросветно. День без восхода и заката. Нарождается медленно, тягуче и так же неприметно, безрадостно исчезает, как будто и на землю пришел без цели, без желания — по постылой обязанности.

В такой день ничего не хочется делать и нисколько не жаль, что пройдет он ничем не отмеченный, канет бесследно.

Но вот мой взгляд упал на клочок обыкновенной некошеной пожни, и что-то далекое смутно шевельнулось в памяти. Никак не могу вспомнить, что именно связывает меня с этой согнувшейся пожухлой травой, присыпанной белой крупой. Но ощущение радостной связи с прошлым так сильно, что возникает вдруг резкое, как боль, сожаление: а ведь  т о г о  не вернуть и не пережить вновь.

Не понимаю, почему мне жалко дня ушедшего, давным-давно затерявшегося в долгой череде лет. Напрягаю память — и вот медленно, как из тумана, проступает, близится, становится узнаваемым лицо. Тем далеким ненастным днем была встреча. Он был прожит не зря. И тогда становится ясно: жалею не о прожитом, а о сегодняшнем дне, в котором нет встречи, который не заполнен ни делами, ни мыслями. Говорю себе: «Одевайся и поезжай! Не гляди на слякоть и дождь, не от них ощущение бесполезно уходящего дня — человеку нужен человек».

Каковы годы нашей жизни, долгие или короткие, полные или пустые, зависит от нас самих. Их можно продлить и укоротить, заполнить и опустошить. В зависимости от того, кого встретил, кого узнал, от кого набрался ума-разума и чувств высоких и светлых.

На русской земле так много прекрасных людей!

КОРЕННЫЕ И ПРИЕЗЖИЕ

НЕУХОЖЕННАЯ

Кажется, улеглись споры о нечерноземной деревне: быть или не быть малодворке, как строить поселки, в каком доме жить крестьянину. Десять лет ломали полемические копья публицисты, архитекторы, экономисты, социологи, председатели колхозов. Сошлись на том, что село должно оставаться все-таки селом и негоже превращать его в гибрид города и деревни, что жить селянину лучше в индивидуальном доме с усадьбой, что малые деревни, безусловно, подлежат сносу, а большие нецелесообразно расстраивать до таких размеров, при которых трактористу понадобится полдня, чтобы добраться до поля.

Но если так, стоит ли писать?

Стоит. Прийти к единому мнению в споре еще не значит, что жизнь сразу пошла по выправленному руслу, потекла без сучка без задоринки. Десятилетний спор оставил следы не только в умах, что-то ведь делалось — и немало! — пущены заводы, разработаны проекты, приняты решения, все это непросто повернуть, пересмотреть, переналадить, движение какое-то время будет продолжаться по инерции, то есть по пути, признанному ошибочным. А самое главное, на мой взгляд, — в споре не присутствовала в качестве основного аргумента и, к сожалению, до сих пор упоминается вскользь — земля. Судьба земли. Во главе угла оказался почему-то быт, удобства жизни, а не земля — основа всего сущего.

Вспомним, как все было.

В наших краях укрупнение колхозов началось в самом начале 50-х годов. Я работал тогда в селе под Себежем, принимал участие в собраниях и помню, что шло оно по принципу территориальности и не всегда — по необходимости. Если брать деревню в целом, то экономическая необходимость укрупнения, безусловно, была, но условия, как известно, вызревают неравномерно, а сознание вообще отстает от производства, мы же