Ночь Седьмой тьмы - Дэниел Истерман

– Фелпс, – произнес он. – Профессор Мирон Фелпс и мадам Анжелина Хаммел. – Он поднял глаза. – Пожалуйста, покажитесь. – Он говорил на английском с американским акцентом.

Просьба была чистой формальностью: в паспортах были их фотографии. Рубен поднялся:

– Что вам нужно?

– Будьте добры, пройдите со мной!

– Куда?

Человек не ответил. Он убрал паспорта назад в карман, повернулся и спустился по ступеням. Они услышали стук его шагов по асфальту, когда он возвращался к «джипу». Потом клацанье захлопнувшейся двери. Потом – тишина. И наконец – ждущая ночь.

46

Машина быстро катила к Порт-о-Пренсу; ночь сгущалась вокруг них, первые запахи города уже отравляли морской воздух. Их «джип» следовал первым с ними и человеком в форме тонтон-макутов из аэропорта. Человек в бежевом костюме находился во второй машине, которую вел полицейский помоложе.

Вскоре после Тора они свернули направо, направляясь в холмы над столицей. Ближе к городу сельская местность уже не выглядела такой пустынной. Автомобили и camionettes[25], слепо виляя и громко сигналя, проносились мимо, ныряя вниз и выскакивая наверх меж крутых холмов. Вдоль обочин брели неуклюжие караваны мулов, нагруженных мешками и вязанками хвороста. Вдоль одной стороны дороги вытянулся хвостатый крокодил из крестьянок, двигавшихся в одном направлении. На головах они несли тяжелые корзины с фруктами и овощами, которые к рассвету попадут на городской рынок Марше-де-Фер. Все, кто попадался им по дороге, за рулем или пешие, притворялись, что не замечают их. На ржавом знаке было написано «Петонвиль».

– Когда-то я жила недалеко отсюда, – прошептала Анжелина Рубену. – Там, в горах, вдали от толпы, вдали от грязи и пыли. Тут мало что изменилось с тех пор, как я была здесь в последний раз. У богатых так и остались их виллы и их клубы. Бедняки по-прежнему живут в Порт-о-Пренсе. – Словно в подтверждение ее слов столб яркого лунного света выхватил из темноты белую виллу на вершине холма, балкон с ажурной решеткой, выходящий на море, подъездную дорожку, задушенную молочаем, красным жасмином и яркими цветами. В высоком окне, обрамленном бугенвилиями, одинокий светильник стоял всенощную за бледными ставнями. Рубен посмотрел на Анжелину, словно видел ее в первый раз.

Через несколько мгновений «джип» шумно выехал на красивую, обрамленную кипарисами площадь. В одном углу площади стояла маленькая католическая церковь. Напротив нее, в отеле «Шукун», еще кипела ночная жизнь. Горстка дорогих автомобилей пристроилась на гравии снаружи, охраняемая человеком скорбного вида в потрепанной фуражке. Они миновали отель и подъехали к зданию поменьше, чье назначение было бы понятно и без таблички над входом, на которой было написано: «Служба безопасности Гаити». Второй «джип» встал рядом с ними, и человек в бежевом костюме вышел им навстречу.

Их проводили внутрь. Войдя в дверь, они неожиданно оказались в большом квадратном холле, который сужался к дальнему концу, переходя в длинный пустой коридор. Голые лампочки висели над самой головой, каждая вырезала из мрака свой собственный тесный шар. На нескольких из них висела старая липкая лента для ловли мух, густо покрытая телами мертвых насекомых. Мертвые мухи, мертвый воздух, мертвые жизни. На стенах висели пришпиленные кнопками affiches[26], все с текстами правительственных деклараций: законы и поправки к законам, выдержки из уголовного кодекса, decrets, reglements, avis, ordonances de police[27]. Чернью буквы прилипали к плакатам, как те же мухи. Края плакатов потрескались и загибались внутрь.

У одной из стен, под фотографией президента Цицерона, стояли деревянные стол и стул. Когда-то на этом же месте висели другие фотографии – дырки от прежних гвоздей, были все еще заметны в расковырянной штукатурке, как раны от мелких, никому не нужных распятий. Рядом висел лозунг, написанный заглавными ярко-оранжевыми буквами на бледно-голубой материи: «Continuerons la revolution contre la tyranie, le despotisme, et le Duvalierisme»[28].

За столом никого не было. Никто не стоял, прислонившись к стене. Холл оставлял впечатление осыпающейся заброшенности и ожидания. Где-то поблизости приглушенное гудение аппаратуры играло колыбельную для ночи, несмазанно-скрежещущую, горькую, неприятную. Человек в бежевом костюме показал им пальцем с грязным ногтем на коридор в глубине. Когда они вошли в него, гудение машин стало глуше, потом совсем пропало. Колыбельных сегодня не будет.

Здесь горная прохлада, которая делала Петонвиль таким популярным среди людей, наделенных богатством и властью, превращалась в ревматический, липнущий к коже холод. Рубен ожидал услышать крики или вопли – клишированные признаки полицейского государства, но никакие неподобающие звуки не нарушали тишины. Лишь звук их шагов по щербатому бетону, гулкий и раскатистый.

В конце коридора черная металлическая лестница вела на следующий этаж. Там, где она выходила на маленькую площадку, они повернули налево, в боковой коридор, который с неизбежностью, какая бывает во сне, привел их к одинокой двери со стальной окантовкой. На двери не было никакой таблички, только номер: АР7. Предыдущие номера под этим номером были заботливо замазаны краской. А что было под ними?

Человек в бежевом костюме постучал. Здесь он не был королем, возможно, не был даже герцогом. Но очки оставались на месте. Человеку нельзя расставаться со своими иллюзиями. Послышался голос: «Entrez»[29], и они вошли.

Комната, решил Рубен, когда потом перебирал все это в памяти, не была примечательной. Тогда еще труднее было понять, почему она так угнетающе подействовала на него. Может быть, он привез с собой из Нью-Йорка видения забрызганных кровью стен. Может быть, он ожидал увидеть яркий свет и затравленные лица, сияющие от пота. Здесь все было совсем не так. Все было обыденно и спокойно, самая обычная комната в тихом пригороде, где деревья растут рядами вдоль дороги. Окна закрыты ставнями, слепые. Стены выкрашены в цвет свежей розовой лососины, безупречно голые. В одном углу висела птичья клетка, белая, с завитушками, дно усыпано птичьим кормом. В центре ее на качающейся жердочке сидела танагра, ее розово-красные перышки лежали ровно, не топорщась, черные бусины глазок внимательно и бесстыдно разглядывали вошедших.

На простом металлическом столе самая обычная лампа для чтения мягко освещала черты единственного, кроме них, обитателя комнаты. Это был мужчина среднего роста, мулат, лет около сорока, черты лица скорее утонченные, чем красивые, печальные глаза с тяжелыми веками, погасшие. Он был в белой полотняной рубашке, узел галстука из зеленого китайского шелка был завязан безукоризненно. Если бы ему пришлось описывать его при других обстоятельствах, Рубен, возможно, решил бы, что перед ним поэт или музыкант. Его окружала аура кровоточащей напряженности, некая пылкость или настороженность, которые говорили о вдохновении или боли, спрятанных глубоко внутри.