Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. - Николай Погодин

Судьбу «Темпа» решила встреча с писателями в Ленинграде на квартире Лидии Сейфуллиной. Там я впервые прочитал пьесу Алексею Толстому, Корнею Чуковскому, Николаю Никитину и другим ленинградцам. Они меня одобрили. Вот тогда я, правда не без сомнений, отнес ее в театр имени Вахтангова.

Для меня наступило мучительное время: ни на минуту я не был уверен в успехе этого спектакля. В театре впервые я услышал, что пьесе нужен драматургический стержень, а что это такое, я еще не знал. Писание пьесы продолжалось в процессе моей первой работы с театром. У меня начинали открываться глаза. Я делал выводы из всего, что видел во время репетиций. Помню, как в день премьеры я зашел в артистическую уборную к исполнителю главной роли актеру Толчанову и был потрясен тем, что он в антракте вслух читал одну из «маленьких трагедий» Пушкина. Мне стало ясно — чтобы хорошо сыграть моего героя, актер просто не мог обойтись без поэзии пушкинских стихов. Поэтичность отсутствовала в пьесе.

Материалом для следующей пьесы, «Поэма о топоре», мне послужили наблюдения во время поездки в Златоуст. «Мой друг» появился в итоге знакомства с жизнью большого коллектива стройки Горьковского автомобильного завода и его руководителя. Много дней я провел в кабинете директора завода, вникал во все его дела и заботы, тенью ходил за ним по цехам. Но мой герой отнюдь не фотокопия своего прообраза. На Горьковском автозаводе для меня самым ценным была та атмосфера, которой жил большой коллектив и его директор.

И вот я уже написал около сорока пьес. Но если мне сейчас зададут вопрос, знаю ли я, что такое драматургия, отвечу прямо — не знаю. Я услышал такое признание на Первом съезде писателей от Алексея Толстого. Оно показалось мне тогда надуманным. И только теперь я стал по–настоящему понимать, что искусство драмы — это прежде всего поэзия, точная и запутанная, парадоксальная в своих построениях и в то же время тонко выверяемая театром.

Нельзя научить писать пьесы, но рассказать кое–что о том, как сам их пишешь, очевидно, можно. Как возникает замысел пьесы? Отвечаю в двух словах — с идеи. У нас обычно говорят о насыщенности произведения острыми современными политическими проблемами, о постановке в пьесе, романе или рассказе очень больших, важных вопросов воспитания личности, политики, морали, борьбы за мир и т. п., но нередко забывают, что подлинную идейность художественному произведению сообщает именно поэтическая идея — всегда высокая, очень трепетная, глубоко личная и поэтому громадная.

Самым идейным произведением из наших больших произведений я считаю «Тихий Дон» Шолохова. Это, конечно, не ново, все так считают. Но чем особенно мне нравится «Тихий Дон»? Да прежде всего тем, что на Григории Мелехове, Аксинье и всех остальных героях, ведущих эпопею, я вижу свет «шолоховского солнца», которое он зажег над романом. В романе есть громадная идея современной нам эпохи, которая не меркнет ни в течение месяца, ни в течение десятилетий. Вот, мне кажется, что нужно искать в себе молодому автору. Пусть он постарается «зажечь» над своим произведением «солнце», которое осветило бы все то, что он хочет сказать читателю. Я знаю, это не просто, но добиваться этого надо.

Существует литературное предание о том, как возникла у Островского идея его драмы «Гроза». Писатель шел по глухой темной улице Костромы в сумерки перед грозой. Откуда–то из–за частокола, с веранды мелькнул свет керосиновой лампы, послышался женский плач — и больше ничего. Так зародился образ Катерины. Гроза, высокий забор, лампа и женский плач. Этого было достаточно, чтобы появилась идея произведения. (Конечно, не следует забывать о том, что многими впечатлениями от русской действительности тех лет Островский был уже «подготовлен» к этой идее). Думаю, что драматург не ставил себе «задачу» — написать пьесу о раскрепощении женщины: у него забилось сердце и зажглось солнце произведения.

Может быть, по этой «заповеди» появилась у меня идея романа «Янтарное ожерелье». Я очень люблю нашу молодежь, давно ее наблюдаю, но идея романа пришла внезапно. Я сидел у себя в кабинете на восьмом этаже, как вдруг что–то заслонило свет, и в окне перед моими глазами возник «марсианин» — человек в капюшоне с большими стеклянными глазами. А из–под капюшона выглянуло веселое озорное мальчишеское лицо — мол, здорово я тебя напугал? Тогда я спустился вниз и потом не раз наблюдал за молодыми рабочими, которые сильной струей песка чистили дом на Лаврушинском. У меня «забилось сердце», мной овладел замысел нового произведения. Но наивно было бы думать, что только в эти дни моего общения с ребятами–пескоструйщиками и шел так называемый сбор материала для романа в пятнадцать печатных листов.

Я подробно останавливаюсь на этом потому, что придаю громадное значение поэтической идее произведения. Это нечто трудно выразимое словами. Какое–то звучание, не покидающее нас, пока идет работа. Когда Блок писал свою поэму «Двенадцать», у него все время стоял шум в ушах. Не потому, что он находился в мистическом состоянии, но он видел всю картину того, о чем писал, она шумела у него декабрьской вьюгой.

Я могу, например, рассказать и о том, как была найдена поэтическая идея «Кремлевских курантов». Мне хотелось написать пьесу о Ленине, о революции, хотелось показать, как революция «разворошила» людей. Вначале у меня ничего не было. Я ходил «около» сюжета и думал о каком–то инженере, которого когда–то видел в Одессе, — он ежедневно проходит через весь город с поленом на плече. Он мог стать прообразом профессора Забелина. Передо мной возникали матрос… часовщик… крестьянин… Ленин в избе без лампы думает об электрификации… Люди, которые никогда не знали друг друга. Короче говоря, у меня была тема произведения, был сюжет, но не было еще того, что я называю идеей. Долго не мог я найти и названия пьесы, хотя она как будто уже была готова. И вдруг возник образ кремлевских курантов, которые молчали. Вот этот–то образ кремлевских курантов и составил поэтическую идею произведения.

Как только над моим замыслом, над моими мыслями, над моими героями возникли молчавшие кремлевские куранты, я уже не мог никуда уйти от этого образа. Он стал лейтмотивом моей пьесы. Куранты молчат, голод, замерла промышленность, остановилась жизнь государства. И вот Ленин зовет часовщика, зовет инженера… Это и дало идею произведению.

А идеологические задачи были более широкие: электрификация России — Ленин — его мечта.

Что значит «брать героев из жизни»? В своей беседе «На подступах к великому образу» я говорил, что человека с ружьем Шадрина я писал со своей матери. Характер русского солдата — это ее психология, ее отношение к революции, к большевикам. И язык солдата я писал с языка своей матери. Вот откуда я черпал свои жизненные наблюдения для своего образа. Я не был в Смольном. Не встречался с Лениным. Так что же все–таки сделало мое произведение живым? А живым оно стало потому, что меня поразила одна ленинская фраза. На III Всероссийском съезде Советов он привел разговор, услышанный им в вагоне Финляндской железной дороги. Старушка сказала: «Теперь не надо бояться человека с ружьем». Ленин гениально увидел в этой фразе будущие новые взаимоотношения в обществе. Так появилась поэтическая идея «Человека с ружьем», от которой засветилась вся пьеса. Это не значит, что я ничего не изучал, что я не прочитал множества книг о Ленине. Но ко всей этой громадной трудоемкой работе нужно было еще то, что я назвал «шолоховским солнцем».

Приведу еще пример. У меня есть не очень сильная, но пользующаяся сейчас большим зрительским успехом небольшая комедия — «Маленькая студентка». Она в первом десятке моих пьес, которые очень хорошо принимает зритель. Я мог ее написать лучше, мог написать и хуже. Но как написалось, так я ее и оставил, не стал больше ни выправлять, ни доправлять.

В чем секрет успеха «Маленькой студентки»? Говорят — хороший язык, образы, смешные положения. Некоторые утверждают, что пьеса хороша для отдыха. А вот студенты на меня даже сердятся: «Мы не такие плохие, мы хорошие». «Маленькую студентку» «держит» поэтическая идея. Как ее выразить — не знаю, но именно в этом основное достоинство пьесы. Вначале я назвал пьесу «Зеленый шум». Когда писал, у меня все ассоциировалось с некрасовским «Зеленым шумом». Писалось легко. Пьесу освещал шум молодости, поэзия молодости.

Мне очень нравится, как ее поставил в театре имени Маяковского режиссер Толмазов. Он создал веселый, освещенный весенним ветром спектакль, который и нравится зрителям. Но когда «Маленькую студентку» начинают разыгрывать со скорбью и начинают поучать зрителя, она делается тусклой и нетерпимой.

Мы еще часто путаем идею произведения с той воспитательной задачей, которую ставит перед собой автор. Вернусь к примеру с «Янтарным ожерельем». Когда я увидел своего «марсианина», мне захотелось показать нашу молодежь, чем она хороша, чем плоха и чем неотразимо прекрасна. Меня вели мысль, желание показать будни нашей молодежи, ее стремление жить по–новому, по–коммунистически, показать все, что ей мешает на этом пути, предостеречь молодежь от ошибок, свойственных юности. А писался роман для того, чтобы его молодые читатели задумались над тем, как надо чуть–чуть получше, покрасивее жить.