Свидетельство - Лайош Мештерхази

— Граф уехал еще летом. И не вернется. Не думаю, чтобы вернулся, — сказал дворецкий и тотчас предложил свои услуги партии.

Сечи и его товарищи в душе подивились и сказали, что дворецкий им не нужен, но, если он поможет навести порядок, его отблагодарят.

Мебели в квартире почти не было: как видно, увез с собой граф. Только в самой маленькой комнате, намеченной ими под кабинет, уцелел обитый кожей гарнитур с овальным столом. Кожу с гарнитура успели основательно ободрать, и на спинках и на сиденьях кресел и стульев белела полотняная подкладка. Дворецкий смущенно моргал: вернувшись в квартиру из бомбоубежища, он застал все в таком уже виде.

Сечи вытащил из кармана пальто скатанный кусок красного полотна, развернул его. Кусок был невелик — в два хороших носовых платка. Подняв с пола валявшуюся среди мусора планку, остругал ножом, потом в трех местах прикрепил к ней полотно. Услужливый Беке уже успел сбегать за нитками и иголкой.

— Так-то вот! — громко воскликнул Сечи.

Одна из комнат квартиры выходила на балкон. Маленькое красное знамя проволокой прикрепили к искореженной решетке балкона.

Сечи достал из-под пальто лист ватмана, слегка помятый, но с красивыми, прямыми буквами: «Венгерская коммунистическая партия». Надпись Сечи сделал дома и обвел красным карандашом. Сейчас осталось добавить снизу только адрес: «2-й этаж, квартира 3».

Пока управились с уборкой, завечерело. Когда стали вывешивать табличку с адресом на воротах, появились и зрители. То были три советских солдата. Они букву за буквой стали разбирать надпись на ватмане и, как видно, поняли, одобрительно закивали. Потом подошел смуглый, весь заросший щетиной венгр в короткой бекеше с толстой дорожной палкой в руке. Хриплым, будто пропитым голосом пробурчал:

— Чего ж сюда-то? У нас вон весь этаж пустует!

Ласло и Андришко были заняты выпрямлением ржавых гвоздей, зато Сечи сразу обернулся на знакомый голос.

— Шани! Месарош! Вот это встреча! — Пожали руки. — Так где этот дом?

— Здесь же, рядом.

Ласло тоже обрадовался Месарошу, обнялся с ним.

— А где же дружок твой?

— Где-то бродит, квартиры русским ищет. Комендатура будет здесь, в нашем районе. Ну, пошли!

Дом был старинный, добротный, выходивший окнами на две улицы. Из пятидесяти его квартир половина, если не больше, пустовала.

— Баре здесь жили! — с презрением в голосе пояснил Шани. — Теперь драпу задали. Жаль, что не все.

— Вот это самое подходящее место для районного управления.

Шани был немного разочарован: всего-навсего управление?

— В этом доме я раньше младшим дворником служил. Теперь управляющего домом нет — я за него. А вообще я грузчик. Двенадцать лет в профсоюзе состою! — Шани порылся в карманах, достал залапанную, измятую книжечку. — Словом, тоже в рабочем движении участвовал.

Поговорили, стали прощаться. Шани, правда, приглашал друзей к себе, обещал угостить их бобовой похлебкой собственного изготовления и даже палинкой, но друзья торопились домой. По дороге обсудили планы на следующий день. Условились встретиться рано утром в новом партийном комитете: привести в порядок помещение, затем пойти в районное управление, связаться с другими партиями, подобрать хороших молодых ребят — создать ячейки Венгерского молодежного союза, Союз демократических женщин. Словом, работы по горло, только бы справиться!..

На пятый день Дюрка отправился в Пешт. Он долго болтался на набережной в толпе ожидающих переправы: многие ждали здесь чуть ли не сутками, пока удавалось заполучить местечко в какой-нибудь лодке. По могучей реке сновали между льдинами все мыслимые виды лодок — от старых рыбачьих душегубок до шатких гоночных. Сто пенгё, Или литр водки, или килограмм смальца, сахара — таков был тариф за перевоз одного человека. «Без гарантии», — мрачно острили лодочники. И немало этих до отказа переполненных суденышек перевернулось в те дни на Дунае, немало людей, переживших и войну и осаду, потонуло в его ледяной воде.

Но ушли в Пешт и Дюрка и старушка, жившие у Ласло. Ушла г-жа Тёрёк с двумя ребятишками, мучимая страхом за покинутую квартиру. Профессора Фабиана пригласили на работу переводчиком в одну из советских комендатур. Он ушел вместе с женой В комнате — «убежище» оставались теперь только дядя Мартон и Ласло — на каждого по дивану в двух противоположных углах комнаты. Посреди комнаты — покалеченный большой стол и три уцелевших стула. Было пусто и холодно. От «семьи» в одиннадцать человек их осталось теперь только четверо — трое взрослых и ребенок. Днем они сходились на кухне, которую еще удавалось как-то отапливать. В холодные, неприветливые комнаты уходили только на ночь, спать.

Удивительно, что никто за все это время ничем не болел: ни ангиной, ни насморком. За много десятилетий это была первая весна в Будапеште, обошедшаяся без эпидемии гриппа. Так и неизвестно, в чем причина этого чуда. Но одно точно: это было великое счастье для будапештцев: среди ослабленных в подвальном воздухе людей грипп пожал бы урожай куда больший, чем «испанка» после первой мировой войны. Но люди не жаловались даже на голод, хотя по-прежнему жили на скудном пайке.

Как-то Магда оставила девчушку на попечение семейства дантиста, увязала в котомку остатки барахла и отправилась в село Шоймар — менять. Вернулась с мешком картошки, морковью и чечевицей. Хлеб же у них был только тот, что выдавало населению советское командование, — похожие на кирпичи четырехугольные буханки черного солдатского хлеба.

Ни Ласло, ни Мартон не ходили домой обедать: довольствовались куском хлеба на весь день. И, странное дело, полнели, округлялись. Уже через неделю после Освобождения старик растолстел, как никогда в жизни. Поправилась и маленькая Катица никто не узнал бы в ней теперь недавнего заморыша с тоненькими спичками-ножками и хрупкими ручонками.

По вечерам же, собравшись на кухне у чахлого огонька коптилки, мужчины обсуждали, что произошло за день в партийном комитете. Магда не ходила с ними на работу, ждала обещанную Фабиану в комендатуре автомашину, чтобы перебраться в Пешт. Она сидела на высокой табуретке, молча слушая разговоры мужчин, и лишь изредка со вздохом вставляла: «Мой Фери тоже где-то работает… Наверняка на партийной работе…»

На красный флажок партийного комитета, как на огонек, тянулись люди. Это было первое официальное и пока единственное учреждение во всем районе.

Приходили все: те, кто нуждался в враче, кому нечего было есть, кто жаждал работы или искал потерявшихся родных. Люди шли нескончаемой вереницей каждый день, с утра и до вечера, с тысячью забот, тысячью вопросов…

Приходили желавшие восстановиться в партии. Те, что постарше, упоминали о работе в подполье, членстве в социал-демократической партии, ссылались на известных коммунистов.

Поллак пришел с Жужей Вадас. У Поллака теперь уже только на шее да за ушами осталось несколько рыжих завитков. Остальная шевелюра, жидкая и, как всегда, нечесаная, обрела свой натуральный цвет. Жужа была в неуклюжих мужских брюках, толстом свитере с высоким воротником и большой, обшитой красным сукном пуговицей на груди. Она называла имена членов Студенческого комитета из колледжа имени Дёрфи, вместе с которыми работала в начале прошлого лета, — «пока, — как она выразилась, — не пришлось перейти на нелегальное положение». Саларди припоминал Поллака: он был не то фракционером-социалистом, не то анархистом, а в общем — каким-то трудно определяемым «леваком». Когда же это он успел превратиться в коммуниста? Саларди помнилось, что этот тип как-то поносил на чем свет стоит Советский Союз. Правда, с тех пор прошло много лет, да и сам Саларди тогда еще не был коммунистом. Но, с наивной прямотой высказав Поллаку свое удивление, он тут же пожалел об этом.

— Как? — возмутился тот. — Сомневаться во мне? Да я с тысяча девятьсот тридцать второго года в партии! — И, как из рога изобилия, принялся сыпать именами людей, которые могут подтвердить это. — Да и откуда вам, Ласло Саларди, знать, как должен был маскировать свои истинные взгляды коммунист в те годы!

Пришел сгорбленный человек в очках в проволочной оправе, представился: «Янош Стричко — член директории»[48], — тут же предложил создать «районную директорию» и, сгорая от нетерпения, желал поскорее узнать, вернется ли в Венгрию Бела Кун[49]. Потому что этот Бела Кун знал его в свое время лично, и очень хорошо знал!.. Из Табанского садового хозяйства в первый же день прибыл рабочий-поденщик Шандор Коцка. Коцка, худощавый, уже немолодой человек с удивительно светлыми волосами, чуть постарше Сечи и Ласло, оказался старым членом «Союза сельскохозяйственных рабочих».

А на второй день после создания партийного комитета к Сечи ворвался молодой человек с девичьей румяной мордашкой, в нарядной охотничьей шляпке, армейских сапогах, галифе и кожанке на меху и, лихо отрапортовав: