Свидетельство - Лайош Мештерхази

Наступило томительное, тягостное молчание, только беззаботная детвора с наслаждением уписывала намазанный повидлом хлеб.

— Вы знаете, как я немцев ненавидел… Как противны они мне были… Ну, а этих я попросту боюсь. Боюсь — и все тут. Вот работал с ними вместе четыре часа и все время боялся их. Ел вместе с ними — и боялся. Их чужеземного обличья, их крикливых голосов. Языка, которого я не понимаю… Он на меня орет, вижу — зол, а я не понимаю… А потом — ведь у меня на лбу не написано, что я не бывший нилашист, что я много недель с нетерпением ждал их прихода!.. «Мало-мало работать». А у самого на груди автомат!

Дядя Мартон, не вступая в спор с Дюркой, стал вдруг рассказывать о себе:

— Схватили меня жандармские шпики… передали в руки военной прокуратуры. Две недели просидел в тюрьме на проспекте Маргит. Ждал приговора, хотя он мог быть только одним: смерть. Но в середине декабря тюрьму эвакуировали. Прошел слух, что заключенных отправят в Шопронкёхиду. Погнали нас пешим порядком, под усиленным военным конвоем. А уже вечерело, да и туман был густой. Ну, думаю, мне терять нечего. Высмотрел я один большой такой дом, по виду — с проходным двором. И тут, на мое счастье, трамваи идут — друг другу навстречу! Ну, а главное, конечно, ноги собственные… Целую неделю кочевал я потом от одного товарища к другому, пока вот у вас не нашел по-настоящему надежное местечко. Только в канун рождества узнал, что и домашним моим — жене и дочке — тоже удалось спрятаться. — Дядя Мартон улыбнулся, прищурившись, взглянул на Дюри. — Говорят, наши венгры на Украине, когда занимали какой-нибудь город, начинали с того, что бросали в гражданские убежища связки гранат!

Разговор не вязался. Старый профессор славистики доктор Фабиан начал было рассказывать о нравах, привычках, обычаях русского народа, но веселое настроение, царившее до ужина, так и не вернулось в этот вечер. Ласло сердился на Дюри. А женщины словно заразились от него страхом. В десять вечера все улеглись. Но в двенадцать их разбудил стук в дверь. На пороге стояли двое в русской военной форме. Невысокие, молоденькие, еще совсем мальчишки. Они, не говоря ни слова, обошли все комнаты, светя фонариком в испуганные спросонья лица. Лишь Дюрка — белокурый и светлоглазый — привлек их внимание. Один шепнул что-то другому, но тот махнул рукой:

— Мал еще!

Они обошли весь дом, все пустующие квартиры, спустились в убежище. Документы спросили только у рыжего Шерера.

Так прошел первый день Над городом плыла тишина. Лишь откуда-то очень издалека, словно отзвук пронесшейся грозы, долетал глухой гул орудий.

Вереница армейских повозок завернула на улицу Мико, вероятно, улицы Аттилы уже не хватало. Повозки проковыляли по ухабам, по засыпанному хламом противотанковому рву, по нагромождению обломков двух рухнувших домов и застряли как раз напротив дома Ласло. В убежище спустился военный, нетерпеливо повторяя: «Начальник, начальник». С большим трудом Соботка уяснил, что речь, кажется, идет о нем. Позвали профессора Фабиана — в качестве переводчика.

Военный был очень зол.

— Со вчерашнего дня у вас было достаточно времени, чтобы прибрать улицы! — возмущался он. — Какого черта вы все еще сидите в убежище?

Люди зашевелились, принялись искать кирки, лопаты. Как видно, русские побывали и в соседних домах, потому что по всей улице вдруг пошла работа. Солдаты ждали, некоторые взялись помогать. Но потом они развернули свой обоз и укатили назад, на улицу Аттилы. Женщины тотчас же вспомнили, что пора подумать об обеде, и одна за другой разбежались по домам. В конце концов работать осталось только шестеро. Дом напротив стоял в руинах, оттуда нечего было ожидать подмоги. Мелкий мусор — битый кирпич, черепицу, клубки проволоки, обломки телег — они кое-как убрали: сперва свалили на горы мусора напротив, оттуда он снова сполз на проезжую часть. Тогда начали на лопатах таскать мусор в снарядную воронку, метрах в пятидесяти от дома. Мало-помалу тротуар перед домом стал хоть немного походить на тротуар.

Тут выяснилось, что под мелким хламом, как раз посередине улицы, лежит огромный, как сундук, бетонный блок — столб обвалившейся садовой ограды напротив. Что же с ним делать? Тут ведь пять тонн, не меньше, разве с таким сладишь!

— Вот-вот, — устало вытирая вспотевшее бледное лицо, повернулся к Ласло советник Новак. — Да вы поглядите только на эту улицу. О каком уличном движении может здесь идти речь?!

Бетонный утес в пять тонн весом разлегся на самой середине улицы, мешая проезду как справа, так и слева. Люди стояли и скребли в затылке. Андришко спросил вдруг, нет ли у кого длинной, крепкой веревки.

— Веревки? — удивился Новак. — Тут канат стальной нужен или цепь. Канат и несколько блоков. — Он взглянул на стену дома. — Укрепили бы их вон там над окном. Кроме того, нужна лебедка…

— Где же ее взять, если ее нет? — сердито отмахнулся Соботка.

— Ну конечно, конечно.

Постояли немного, поглядели, как нехотя ковыряются на своих участках соседи. Прогулялись до угла, понаблюдали солдатские колонны на улице Аттилы, шагавшие весело, с песнями. Соботка тяжело вздохнул, и все обитатели убежища в молчании, подавленные, поплелись в свою подземную нору. Там, внизу, Новак принялся рассуждать: еще неизвестно, как сильно пострадал дом и можно ли в нем жить дальше или он однажды поползет вниз на сыпучей будайской почве. И все вдруг явственно ощутили безмерность потерь и их собственную беспомощность.

— Не бывать здесь большому городу!

— А может, Буду и вовсе эвакуируют? — предположил кто-то. — Переселят жителей в провинцию. Когда теперь восстановят город?

— Нам уж до этой поры не дожить.

— А мосты!..

— Да, без мостов вообще нет города.

— Теперь, видно, Дебрецен будет столицей.

— Были же когда-то столичными и Вышеград и Эстергом А во что теперь они превратились? Сгинет все как есть в этой незадачливой стране. Каждый век нес свою разруху, но такой еще никогда не бывало.

— Если бы иностранную помощь, какой-нибудь большой заем получить!

— Что вы! Кто же нам даст заем?

Так вот и стояли они у входа в убежище и говорили, перемежая разговор долгими паузами… Что-то будет теперь? Что будет со всеми этими людьми, ютящимися сейчас в подвалах домов, от которых остались только руины?..

На следующий день спозаранок Андришко спустился в общее убежище с киркой в руках.

— Ну, вы как, соседи, идете?

Все удивленно уставились на него.

— Надо же попробовать! Может, осилим ту каменюгу. Разобьем ее на части, наконец!

Никто и не шелохнулся. Новак колол дрова, помогая жене растапливать печку. Сидя на корточках, он проворчал:

— Только ради того, чтобы показать наше великое усердие?

Зато у Соботки в голове мелькнуло: чем же плохо, если кто-то увидит его усердие? Совсем не плохо. Новаку, ему легко говорить. А на Соботке ой какая большая лежит ответственность!

— Нескольким мужчинам нужно пойти, — распорядился он. — Хотя бы пятерым-шестерым.

Словом, следом за Андришко пошли и другие. Начали обсуждать вчерашние предложения. Появились и новые, придуманные за ночь, предлагали пробурить камень и взорвать его. Дело вполне реальное. Взрывчатки хоть отбавляй, по всем улицам валяется.

Андришко подсунул конец лома под цементную глыбу, подложил под него кирку и нажал на конец рычага. Ему показалось, что глыба подается.

— Эх! — кликнул он. — Идет!

— Идет, идет! Вверх идет, а в сторону отодвинуться не хочет!

— Заходите и с той стороны! Перевернем глыбину на бок, потом еще разок. Так понемногу и спихнем в воронку. А? — Он приналег на лом, но камень только едва-едва шевельнулся, на полсантиметра, не больше.

И все махнули на него рукой: ничего не получается!

Вокзальное убежище тоже было забито до отказа. Здесь ютилась добрая сотня деповцев и движенцев, застрявших на станции с начала осады. На узеньком лоскутке станционных путей за последние недели скопилось не меньше тысячи вагонов, паровозов и другого подвижного состава. Здание вокзала со стороны «Прибытия» сгорело дотла, со стороны «Отправления» — наполовину. На путях ржавели искореженные и обгорелые скелеты былых мягких, жестких и товарных вагонов, между штопором скрученных рельсов повсюду валялись неиспользованные боеприпасы.

Главный инженер депо Казар, едва наступил час Освобождения, обошел вымершую, наводящую ужас своими руинами территорию станции; вернулся назад, в убежище, с чувством горечи и ужаса на душе.

Все пятьдесят дней осады он прожил вместе со всеми рабочими в убежище. От жены, уехавшей из города еще в середине декабря, не было ни слуху ни духу. Немецкий комендант исчез в первые же дни осады. Вместо его людей явились другие — это были уже боевые подразделения. Вокзал надолго сделался фронтом, передовой. До обитателей убежища никому не было дела. Иногда о них, правда, вспоминали и посылали подносить боеприпасы или хоронить убитых. Присутствие немцев в депо имело и свою хорошую сторону — благодаря этому нилашисты не устраивали здесь своих облав. Жили деповцы, как и все будапештцы, на жидкой бобовой похлебке и на конине.