Да, я там работал: Записки офицера КГБ - Е. Григ

ВААПу необычайно везло на дипломатов: деятельный Жаров, выстроивший основы международных связей Агентства, умница Лебедев, уехавший из ВААПа на высокую должность Представителя СССР во Всемирном Совете Мира, потом — посол в Праге, покойный Клименко, нелюбимый многими за крутой нрав, но толковейший работник, Лордкипанидзе (брат того самого «Лорда»), проработавший в Агентстве недолго, но умело, — все они казались мне исключениями из нашего загранаппарата.

Но сильнее всех был, безусловно, Николай Михайлович Вощинин, которого Лебедев сменил в Хельсинки. Он, как мне казалось, отвечал решительно всем качествам настоящего дипломата — всегда прекрасно одет и подтянут, немногословен, свободно говорит на четырех-пяти языках, организатор и педант-канцелярист, опыт дипломатической работы огромный. При этом — начитанность и глубокие знания в различных областях, общительность, постоянная готовность помочь, словом, явление в нашей жизни редкое.

Его приход в ВААП совпал у него с длинным рядом серьезных семейных неприятностей, и я, уже переживший такое, проникся сочувствием. Сложились хорошие рабочие, а потом и личные отношения — для спецслужбиста «под крышей» неоценимая поддержка и подспорье в работе — ведь Вощинин вел всю международную работу Агентства.

И вот ведь незадача — и у него, дипломата и хитреца, который сидя в зале Совета Мира, ЮНЕСКО или ООН, мог в десять минут просчитать, как будет голосовать за такое-то предложение, скажем, делегат Занзибара или Берега Слоновой Кости, опять-таки не сложились отношения с обитателями третьего этажа.

Это было время больших перемен. В ВААПе сменилось «первое лицо»: Борис Дмитриевич Панкин, издав везде, где было можно и нельзя, нетленные труды министра иностранных дел СССР А. А. Громыко и его родственников, отбыл послом в Швецию — в МИДе это вызвало взрыв бешенства среди возможных кандидатов на должность, а в Агентстве зажурчали разговоры об использовании служебного положения в личных целях…

За два-три года до описываемых событий, кажется, в 1978 году, мне пришлось пережить одно из сильнейших разочарований: еще раз были разрушены мечты о работе в разведке.

Как-то Михаил Привезенцев рассказал, что по его «наводке» мною заинтересовалось Управление «С» ПГУ, и якобы даже мое дело взяли на просмотр в один из отделов этого Управления. Как сейчас многим известно, Управление «С» занималось работой с нелегалами — разведчиками, тайно внедренными в зарубежные страны и общества. Эта часть работы разведки — самая секретная, самая рискованная и самая интересная. К тому времени я отвлекся от беспочвенных мечтаний и был совершенно удовлетворен работой, поэтому отреагировал на сообщение Михаила довольно прохладно, воспоминания о несбывшихся мечтах не подогревали новые надежды. 20-летие моей работы в КГБ я скромно, ну прямо как Штирлиц, отметил рюмкой вина в номере гостиницы «Гран Бретань», мне было под 40, казалось, что лучшее уже позади. Я твердо знал к тому времени, что никакие знания, навыки, подготовка, совершенно ничего не значат, если они не опираются на связи или «полезные знакомства». Ни то, ни другое я использовать, увы, не умел.

Михаил втолковывал мне, что такое предложение чекист получает раз в жизни, что он уже советовался с Вощининым, и тот обещал поговорить с Панкиным о поддержке моей кандидатуры. Речь шла о должности представителя ВААПа в США, которая и должна была стать «крышей» для сотрудника Управления «С». Я, как Станиславский, бубнил Михаилу: «Не верю, не верю». На этом разговор и закончился.

Миша предупредил меня, что «Деду» — ни слова; во-первых, заревнует, во-вторых, не захочет потерять «раба», в-третьих, кому-нибудь обязательно сболтнет.

Я продолжал вертеться в круговороте интересных занятий и почти забыл о разговоре, как вдруг Вощинин пригласил меня в кабинет и сказал, что готовится к разговору с Панкиным о моей кандидатуре на пост представителя ВААПа в США. Я так и сел.

Прежде всего поддержка и доверие такого человека, как Вощинин, значили для меня очень много. Николай Михайлович вряд ли хоть раз в жизни покривил душой и «споспешествовал» недостойному человеку, непригодному для какой-то работы. Затем, это означало, что я, черт возьми, стал настоящим ваапмэном — и даже лучшим, чем многие «чистые» сотрудники Агентства. Такой пост никчемному человеку руководство ВААПа не предложило бы — имелся уже печальный опыт, и не только в США.

Но никакого оптимизма, однако, я не почувствовал: что-то еще скажет Панкин, да и как можно на «подкрышной» работе перебираться из одного управления КГБ в другое, да и гожусь ли я для Управления «С», наконец?

А Привезенцев гнул свое — опыт работы у меня огромный, чего не умею, тому научат, если Панкин согласится, переход будет проделан мгновенно и т. д., и т. п.

Громом среди ясного неба было сообщение Николая Михайловича о том, что Панкин мою кандидатуру поддержал и даже сказал что-то одобрительное… Да неужели я так хорош?

Еще один разговор с Привезенцевым:

— Ну, старик, все на мази. Панкин уже говорил с Крючковым (тот был тогда начальником ПГУ). Вот только одна зацепка — боятся наши выходить на Бобкова, уж очень не любит он отдавать свои кадры…

Я пошел к Ф. Д. сам — теперь и я уже «завелся» и, почувствовав доверие и поддержку столь уважаемых мною людей, хотел «досмотреть кино до конца».

Бобков внимательно выслушал мое сообщение, оперся щекой на руку и, разглядывая меня, спокойно спросил:

— Ну а как ты сам-то?

Я так же спокойно ответил, что работаю в контрразведке — сначала в «наружке», потом в 5-м Управлении — 20 лет. Предложений, подобных тому, что сделано мне, дуракам не делают — это ясно. Есть и еще один, возможно, самый главный для меня аспект: не было никаких «блатных» звонков или хлопот, я никуда сам не вылезал и принимаю доверие, оказанное мне, не только на свой счет, но и на счет тех, кто были моими наставниками и учителями. Если возражений у начальства не будет, я бы принял предложение разведки.

Бобков еще раз внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Ну что ж, прямо скажу — жалко тебя отдавать. Но если все так получается, то пусть получится.

И он пожелал мне удачи.

Неделю или две меня хлопали по плечу глубоко уважаемые мною люди, но рукопожатие Бобкова для половины обитателей «Дома», и меня в том числе, означало нечто более весомое.

Вернувшись в ВААП, я рассказал Михаилу о разговоре, он тут же бросился звонить кому-то из своих в Управлении «С»: «Да, да, Бобков дает добро, он сам к нему ходил…» Теперь, казалось, ничто и никто не мог остановить грядущих в моей судьбе перемен. Панкин, Крючков, Бобков согласились и одобрили эти перемены. Михаил при встречах в коридорах ВААПа тихо советовал мне прикупать чемоданы, а я неторопливо размышлял о том, как буду «крутить» американскую «наружку». Ну, думал я, отольются вам мои семерочные слезы, песиголовцы проклятые. Устрою я вам в Америке веселую жизнь…

Но время вдруг замедлилось, и через неделю в какой-то момент я понял — все лопнуло, ничего не выйдет опять. Ни к кому, кроме Михаила, я с расспросами обратиться не мог, да и он, переживая сильно, не смог мне ничего объяснить. Лишь месяц спустя он сказал, что вмешался кто-то из заместителей Бобкова и «зарубил» мою кандидатуру. Это могли сделать только два совершенно разных человека, причем с одинаковым удовольствием: «Палкин», хотя трудно представить его перечащим Бобкову, или «Дед», взбешенный тем, что его обошли, не явились на поклон.

Я знал, что годы уходят и такого предложения я никогда больше не получу. У меня отняли то, что сейчас отнято у большинства населения нашей страны, — «завтра». Даже когда у человека есть самое скромное, непритязательное «завтра», он живет, чувствует, работает совсем по-другому. Человек, у которого нет «завтра», существует вчера.

Я не особенно ломал себе голову над тем, что произошло, — то ли за мной все еще тянулся 1968 год, то ли это была чья-то личная неприязнь, то ли, наконец, Бобков сказал одно, а сделал другое, это не имело уже практического значения, и особенно задумываться над этим не стоило. Задуматься — значило согнуться, а спина моя оставалась прямой.

Вокруг творилось такое, что судьба или судьбы отдельных людей, как всегда в нашей стране, значили все меньше и меньше — ведь нас было чуть ли не 300 миллионов. Скончался очередной генсек, давший жизнь рекордному числу анекдотов, его сменил человек, с которым многие связывали многие надежды, а в «Доме» была бесконечная Рождественская ночь — многим казалось, что теперь для КГБ настанут какие-то необыкновенные времена. Но веселились не все — никакие россказни об интеллектуализме Андропова не могли перечеркнуть его принадлежности к старой партийной элите, и он, хотя и с некоторыми девиациями, шел по тропе, проложенной его предшественниками и единомышленниками. Он не мог быть другим.