Джо Мэлоун. Моя история - Jo Malone

Когда мы приблизились к больнице, мне стало тошно. Я обнаружила, что страх действует почти так же, как творчество: он захватывает тебя, овладевает тобой и поглощает все твои мысли. Но это был не страх потерять грудь, а страх того, что меня ждет — химиотерапия, лечение, неизвестность. Что, если все закончится не мастэктомией? Что, если этот рак окажется сильнее меня?

Домовой клиники, должно быть, заметил тревогу на моем лице. Почему же иначе, вместо того чтобы просто придержать дверь, он взял меня за руку и провел внутрь?

На стойке регистрации мне надели на запястье розовую медицинскую ленту с надписью «Джоан Уилкокс». Затем мы поднялись на лифте на этаж хирургического отделения, где я переоделась в оранжевую рубашку и белые хирургические чулки. Я прошла в комнату, где сидели около двадцати других женщин — некоторые с партнерами, некоторые без — в таких же рубашках и чулках, готовые к удалению опухоли, биопсии или мастэктомии. Никто не произнес ни слова. Самой пожилой была, наверное, женщина в дальнем углу, которой было, на вид, за семьдесят. Я была, наверное, самой молодой, и, казалось, только я дрожала как осиновый лист. Гэри взял меня за руку, но я только перенесла дрожь на его запястье и предплечье.

И тогда вызвали мое имя.

«Я буду здесь, когда ты проснешься», — сказал Гэри.

В Слоан-Кеттеринге вас не везут в операционную на каталке, вы входите туда в полном сознании. Проходя через двойные двери, я узнала анестезиолога, который делал мне биопсию — его звали Чарли. За ним стоял доктор Хирдт в хирургической маске. Справа от них стояла кровать, похожая на одеяло, на которой я должна была лечь, а рядом были аккуратно разложенные металлические подносы с хирургическими инструментами.

Когда я лег и уставился на светильники над головой, мне стало неловко от того, что я так сильно дрожал. Чарли заверил меня, что все будет хорошо, но мне нужно расслабиться, чтобы он мог поставить капельницу. «Скоро ты уснешь», — сказал он.

«Чарли? Можешь подержать меня за руку?»

Он прервал то, что делал. «Конечно, Джо».

Я сжала его руку и спросила доктора Хердта, можно ли мне помолиться.

«Да, конечно», — ответила она.

Держа Чарли за руку, я громко молила Бога помочь мне пройти через это. Но даже после молитвы я не смогла удержаться от последней мольбы доктору Хердт.

«Есть другой способ?» — спросила я. «Другой вид...»

«Нет», — сказала она, положив руку мне на запястье. «Мы должны это сделать».

Чарли вставил трубку, сказал мне расслабиться и сосчитать до десяти.

Я продолжал смотреть на свет. Думаю, я досчитал до пяти.

Я услышал писк монитора, когда доктор Хирдт наклонился, чтобы сказать, что операция прошла хорошо. Я открыл сонные глаза и почувствовал вокруг себя кокон из одеяла, наполненного теплым воздухом. Другой женский голос спросил, как я оцениваю боль по шкале от одного до десяти, но я ничего не чувствовал. «Один», — сказал я. «Где Гэри?»

Его рука обхватила мою. «Здесь, дорогая. Я здесь».

И я, должно быть, снова заснула.

Когда я проснулась в следующий раз, меня перенесли в комнату, которая сразу показалась мне унылой. Я повернула голову на подушке, сначала влево, потом вправо, огляделась — ни одного окна. Я посмотрела на свою грудь и увидела толстый слой ваты и бинтов и вдруг поняла, что это за ощущение: жесткая, застегнутая на молнию тугость, как будто моя кожа была курткой на два размера меньше. Я почувствовала онемение в правой руке и правой части спины. Я почувствовала хруст простыней под руками, рот был сухой, как пыль... и отчаяние. Отчаяние, казалось, перекрывало все остальные чувства — резкое ощущение пустоты, которого я никогда раньше не испытывала, которое заставляло меня желать, чтобы я все еще находилась в состоянии наркотического забвения. Во сне мне не пришлось бы сталкиваться с причиной, по которой я лежала здесь, или с мрачными мыслями, которые пробуждало сознание.

Как я смогу остаться прежней после всего этого? Как я смогу снова почувствовать себя женщиной? Будет ли что-нибудь прежним? Будут ли люди смотреть на меня и понимать? Вот что делает рак — он проникает в сознание и шепчет свои негативные мысли, и делает это, когда ты слаб, наполняя тебя пораженческими мыслями, которые заставляют тебя сомневаться, хватит ли тебе сил для предстоящего подъема.

С тех пор, как Ларри впервые подбодрил меня, я задавала себе только два вопроса: «Как я могу бороться?» и «Как я могу вернуть свою жизнь?». Но теперь я не чувствовала в себе ни капли силы для борьбы; было такое ощущение, что вместе с болью из меня хирургическим путем удалили и всю надежду. Пессимизм не свойственен мне, но это был снова рак, который брал мой наполовину полный стакан и выливал его содержимое в раковину, оставляя его не просто наполовину пустым, а совершенно пустым. Часть меня хотела снова почувствовать страх, потому что страх, по крайней мере, мотивирует к борьбе или бегству. А с пустотой некуда бежать. Я даже не мог вызвать в себе малейшей реакции; в голове крутились только саморазрушительные мысли, которые накапливались и делали пустоту еще тяжелее.

Если бы только кто-нибудь мог вытащить меня из этой ямы, перенести в будущее и показать, насколько лучше будет жизнь. Но я не мог видеть дальше следующего часа, не говоря уже о следующих нескольких неделях.

Гэри остался рядом со мной, медсестра зашла проверить мои жизненные показатели, доктор Диса заглянул, чтобы посмотреть, как я, но мои односложные ответы — нехарактерные для такого болтуна — вероятно, говорили о всем. Я никогда не страдал депрессией, но думаю, что это было ближе всего к ней. Признаюсь, два фактора не помогали: один — морфий, который приводил меня в несколько измененное состояние; другой — окна в палате, которые создавали ощущение замкнутости, что не способствовало моим размышлениям.

Следующие сорок восемь часов не только показались сорока восемью днями , но и стали самыми мрачными в моей жизни, даже мрачнее, чем самые тяжелые дни химиотерапии. Я бы не встала с постели, если бы медсестры не настояли, чтобы я пошла на физиотерапию, чтобы размять правую руку. Все, кто входил в палату, включая моего мужа, казались стоящими на обочине, а их голоса доносились до меня отдаленно. Мне было все равно, что говорили другие, даже если они были очень добры и сочувствовали мне. Я была не только подавлена, но и