Ночные журавли - Александр Владимирович Пешков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Почему? – Хотя и смутно, но Сережа заметил, что хозяйке кабинета не понравилась такая избирательность.
– Вернемся к потерпевшей, – сказала она с легкой досадой. – С коровами разобрались!..
– Да спит она уже в объятиях мужа! – Гена резко встал. – Нам тоже пора!
– Жена заждалась?
– Ждет новостей.
В пустой банке плавали листья смородины, расправлял хлысты укроп. Гена выпил рассол, молодецки отирая губы ладонью:
– У нас в студенческой общаге аквариум был, круглый такой. Один здоровяк из него воду пил с похмелья. Как из кубка!..
Деревянным раззявой заскрипел стул; Сережа медленно поднялся, чувствуя, как заусенцы от дырки вцепились в штаны.
– Бутылку в сейф? – Паша подхватил качнувшегося друга и сказал с каким-то нарочитым тревожным причитанием: – Как этот Муравский по деревне-то ходил?..
– Он был поэт! – брезгливым жестом освободил Сережа руку. – А поэты ходят лишь по окрестностям своей души!
22
Шли попарно, дорога была узкой.
Паша рассказывал о ком-то: одна в семье, поздний ребенок… родители старенькие, отец был начальником милиции. Сергей слушал невнимательно, вспоминая с грустью про букет, что лежал сейчас в милицейском кабинете.
Первым распрощался Гена. На следующей развилке остановилась Петровна: «Мне в ту сторону». Сережа глянул на блестящие лужи:
– Я провожу, – пробормотал неуверенно.
Девушка ничего не ответила, но пошла неторопливо, держась ближе к заборам. А Сережа петлял по незнакомой дороге, не зная, идти следом или месить грязь рядом.
– Как на задание идем! – В висках что-то тренькало, как будто звенели сторожевые струны.
– Тихо. Не дразни собак…
Отцветшие кисти сирени были побиты рыжаной, от них исходил осенний томительный запах. Вокруг была чужая спящая деревня, над головой чужое облачное небо. Чужая ему женщина отстраненно шла рядом, старательно выбирая дорогу. Походка упругая, видно, привыкла много ходить: корпус чуть вперед, плечи опущены. А он идет за ней, чтобы избавиться от какого-то долгого напрасного возбуждения.
Перешагнув лужу, девушка резко остановилась. Сережа споткнулся, ухватившись за ее талию, представив, что соскользнет рука вниз, как по мраморной колонне. Но ладони неожиданно увязли в мягком и глубоком выступе бедер. Еще удивительней было то, что девушка придержала его руки, и он по инерции прижался грудью к ее спине…
Ветви старой яблони скрестили над головой сухие ветви. Слепыми оконцами мерцала веранда.
Увидев на крыльце косые полосы лунного света, Сережа вспомнил спасенного котенка и то, как тревожно вздрагивала во сне его душа.
Петровна приложила палец к губам юноши и пропустила вперед. Войдя на веранду, он почувствовал спертый табачный запах – обкашлянное место старого курильщика. Дощатый лежак, жесткое одеяло, кружка на столе. Возникла сухость во рту… Губы ее были чужие, не жадные и не утоляющие. Целовались тихо, не роняя всхлипов, не ловя тревоги, не задыхаясь от торопливости.
Он не верил ни ей, ни себе, ни глухой затаенности чужого дома; голова странно кружилась, и он легонько держался за женские плечи. В навязчивом забытьи расстегивал пуговицы ее рубашки и ждал запрета. Ему необходимо было остановиться. Чтобы вернуть себе память или хотя бы отчаяние. Но никаких преград, лишь томящая невесомость души. Без притяжения. Он уже целовал, – с забавной ненасытностью, – маленькие ягодные соски, ускользающие и зябнувшие от горячего дыхания. В какой-то момент она уловила его ребячье удивление, будто он спутал ее с другой женщиной. Мягкой ладонью остановила упрямые губы – отстранилась, чувствуя, как он дрожит. Пусть влюблен! Но пусть останется таким, как был этим утром!..
Женщина клонилась навстречу, вытягивая руки, и он почти испуганно ощутил ладонью, до самого донизу, горячий с испариной живот. Должно быть, он торопился, поспевая слепо и неверно, распыляя поцелуи наугад, касаясь губами вскользь пупырышков сухой терпкой кожи, отыскивая ее в темноте, уже лежащую, но еще чужую. Он укрыл собой долгое бледное тело; она осторожно придержала ладонью: «Ребрышки-то худенькие…»
Затуманились окна веранды. Странно раскачивалась луна; они слепились в один комок: быстро и судорожно ухватывая руками все, что не вместилось в их последний угасающий приступ…
Сережа оторвал голову: темные ветви яблони чертили крестики в переплете веранды.
Он встал; кривой нолик луны застыл в свободной клетке. Женщина поднялась следом: матовая и литая в мутном голубом свете. Она перешагнула одежду, так ненужно лежавшую на полу. И он запомнил этот шаг: обратно в ту жизнь, куда ему никогда не вернуться.
Потом она проводила его, указав нужную сторону. И было в ее жесте столько зрячего, верного и памятного, что дошел он быстро.
На крыльце лежали неизменные тени от фонаря. Сережа привычно залез на сеновал и скоро уснул. Но во сне еще долго стремился куда-то, вздрагивая всеми жилками души.
Привал
1
Вышли, точнее: прыгнули в снег, на глухом полустанке.
Медленно тронулась электричка. Плывущие в окнах лица пассажиров смотрели на туристов с вялым любопытством. Стук колес ушел в тайгу, просеиваясь сквозь густые пихты. Последнее, что запомнилось из привычной жизни – гравий под рельсами – похож на гречневую крупу, что уютно лежала сейчас в кухонном шкафу.
Я стряхнул снег – и запоздалое чувство благоразумия: куда иду, зачем?.. Туристы спешно надевали рюкзаки. Проводник отыскал тропинку среди зарослей талины.
Была средина ноября. В воздухе неурочная весна. Теплынь обняла нас за плечи и повела вглубь неведомой чащи!
Березовые чешуйки – словно веснушки – усеяли припухшие снегом поляны. Ветерок сдувал легкие семена в свежую тропу, покрывая наши следы рыжим налетом.
Сияло небо, сверкал снег, но мне хотелось метели и мороза, чтобы оторваться наконец мыслями от мягкого вагона, из окон которого таким легким и приятным представлялся наш маршрут!..
Чем ниже спускались мы, тем более рыхлым и липким становился снег: он цеплялся к ботинкам, оставляя на них мокрые пятна. Желтая студенистая вода выступала на дне следов, а если провалишься глубже – то открывалась глинистая жижа.
Где-то близко слышался затаенный шум воды: упорные струи точили невидимую преграду. Вскоре мы вышли к первой водной преграде.
Берега ручья были заметны лишь по сугробам. Местами они обрушились – тучными оползнями, – обнажая у кромки воды стеклянный блеск бирюзовой травы и болотисто-родниковую топь меж серых кочек.
Тихие открытые заводи подернулись шершавым ледком с голубыми прожилками. Рваные края промоин обметало прозрачно-пузырчатыми кружевами. Если подойти ближе и заглянуть в глубину полыньи – сплетенные прутья и узкие листья ивы – были похожи на забытый садок, в который набилась стая серебристых рыб. Гибкие листочки вымывались и
