Тайна третьего апостола - Мишель Бенуа

Молодой человек упрямо склонил голову. Катцингер почувствовал, что здесь одного приказа недостаточно — нужно подхлестнуть возмущение андалузца, разбудить его взрывной темперамент, затронув слабую струну. Его суровый, непреклонный нрав отвергает все телесное. После долгих лет подавления сексуальности в школе «Опус Деи» все это в нем до болезненности гипертрофировано…

Черты лица кардинала смягчились, теперь он источал мед:

— Знаешь, что он такое, этот твой ректор? Известно ли тебе, что представляет собой этот человек, которого ты уважаешь, несмотря на его недисциплинированность? Ты и вообразить себе не можешь, какие ужасы способен задумать первый из Двенадцати, и это в десяти шагах от святого места, гробницы Петра! Несколько дней назад я выслушал одну из его жертв, молодую женщину, прекрасную и чистую, словно мадонна, которую он обесчестил, не только надругавшись над ее телом, но и втоптав в грязь ее душу истинной верующей. И она была не первой среди оскверненных им. Ты этого не знал? Ладно, я тебе расскажу, что он с ней уже сделал и что еще собирается сотворить не далее как завтра.

Несколько мгновений он что-то шептал, шелестел чуть слышно, словно стараясь, чтобы его речь не донеслась до распятия, висевшего на стене у него за спиной.

Когда он кончил, Антонио вскинул голову. Его черные глаза горели жестоким, неумолимым огнем. Он вышел из кардинальского кабинета, не произнеся больше ни слова.

С тяжелым вздохом андалузец оторвался от парапета моста. Чтобы начать действовать, ему нужно было оживить в памяти эту мерзкую сцену. Да, церковь непрестанно нуждается в очищении, пусть даже каленым железом. Приказы кардинала освобождали его лично от всякой ответственности — это тоже испокон веку было силой церкви. Трудное решение, нравственное насилие, необходимость отсечь пораженную гангреной конечность… Никогда тот, чья рука заносит клинок, кромсающий живое, не отвечает за пролитую кровь, за погубленные жизни. Ответственность — дело церкви.

85

Алессандро Кальфо с довольным видом отступил назад, полюбовался — великолепно! На паркетном полу его комнаты лежал громадный крест, два широких бруса которого позволят телу привольно растянуться. Соне будет удобно. Он, примериваясь, раскинул руки с двумя тесемками из мягкого шелка, которые предусмотрительно приготовил. Что до ног, они должны оставаться свободными. Стоило лишь вообразить, какова будет сцена, и уже застучало в висках, кровь начала приливать к низу живота; он телесно сольется с молодой женщиной, распростершись на месте божественного мученика, и это будет самый возвышенный половой акт из всех, когда-либо им испытанных. Божественное окончательно соединится с человеческим, все его существо до малейшей клеточки преисполнится экстазом, когда искупительная Христова жертва предстанет в столь совершенно форме. Насилие не потребуется, Соня уступит, он это знал, чувствовал. Ее исполненная ужаса реакция в прошлый раз была лишь следствием удивления. Она подчинится, как всегда.

Он позаботился, чтобы византийская икона висела на стене точно над крестом, чтобы во время культового обряда Соня могла, просто подняв глаза, смотреть на этот образ, успокоительный для ее православной души. Да, он обо всем подумал, все должно быть безупречно. А еще завтра вечером он отнесет проклятое послание на пустую полку, так давно ожидающую его.

Звонок заставил его вздрогнуть. Уже? Обычно эта скромница являлась, только когда стемнеет Может быть, сегодня и ей не терпится? Он довольно ухмыльнулся и пошел открывать.

Это была не Соня.

— Ан… Антонио? Но почему вы здесь? Я же на значил вам явиться завтра утром, Нил должен сперва увидеться с поляком, это произойдет сего дня вечером… Как это понимать?..

Антонио надвигался на него, вынуждая отступать в глубь коридора.

— Понимать надо так, что нам надо поговорить брат ректор.

— Поговорить? Но я буду говорить, когда считаю нужным! Вы последний из Двенадцати, и ни коей мере…

Антонио продолжал наступать, не отпускав взглядом глаз неаполитанца, а тот все пятился наталкиваясь на стены.

— Решаешь уже не ты, а Бог, которому ты якобы служишь.

— Что такое… как это «якобы»? Да кто вам разрешил говорить со мной в подобном тоне?

Они были уже перед дверью, которую Кальфо оставил открытой.

— Кто мне разрешил? А тебе, несчастный, кто разрешил предать обет целомудрия? Кто позволил тебе обесчестить создание Божье, защищенное твоим же епископским саном?

Толкнув маленького толстяка боком, он вынудил его снова отступить, на сей раз внутрь комнаты. Кальфо споткнулся о подножие креста, едва удержавшись на ногах. Антонио быстрым взглядом кинул тщательно подготовленную декорацию, так и есть, Катцингер ему не солгал.

— А это что? Ты собирался здесь устроить гнусное святотатство. Ты не достоин владеть посланием тринадцатого апостола, божественность Учителя не может оберегать такой человек, как ты. Только чистая душа может предотвратить осквернение, ныне грозящее Господу нашему.

— Но… но…

Кальфо снова зацепился ногой за перекладину креста и, поскользнувшись, плюхнулся перед андалузцем на колени. Тот смотрел на него с презрением, брезгливо скривив губы. Это был уже не его ректор, первый из Двенадцати, а всего лишь жалкий тип, трясущийся и потный от страха. И глаза у него как-то вдруг помутнели.

— Ты хотел распластаться на этом кресте, не так ли? Думал отождествить свое тело, обезображенное излишествами, с телом Учителя, преображенным его любовью к каждому из нас? Что ж, ты это сделаешь. Хотя твои страдания все равно не сравнятся с муками Того, кто мертв для тебя.

Спустя пятнадцать минут Антонио тихо прикрыл за собой дверь апартаментов и вытер руки бумажной салфеткой. Это было не трудно, это никогда не трудно, если просто повинуешься приказу.

86

Лиланд шагал, поминутно оступаясь на неровной мостовой виа Салариа Антика. «Нилу так нравилась эта улица! Он любил приходить ко мне именно этой дорогой… Ну вот, я уже думаю о нем в прошедшем времени!»

Ему удалось надолго задержать отца Иоанна в библиотеке, но от его предложения позавтракать вместе с монахами общины он отказался:

— Мы с отцом Нилом встречаемся в Ватикане сегодня после полудня. Он наверняка уже отправился туда, не дождавшись меня, а вернется сегодня… поздно вечером.

Нил не вернется, сейчас он, наверное, уже на конечной остановке автобуса, готовится сесть в поезд, идущий в Ареццо. Или уже уехал.

Охваченный тревогой, Лиланд вместе с тем чувствовал удивительную легкость и пустоту во всем теле. Life is over. To, что он отказывался признать все это время своей почетной ватиканской ссылки, эта правда, которую он скрывал от себя самого, за краткие дни, проведенные вместе с Нилом, открылась ему во всей своей беспощадной очевидности: его существование больше не имело смысла, он полностью утратил вкус к жизни.