Суд королевской скамьи, зал № 7 - Леон Юрис

— Вы общались с другими врачами?

— Да. Вскоре после меня там появился доктор Тесслар, которому поручили мужское отделение на втором этаже. Я приехала совсем больная — меня везли в Польшу на открытой платформе, и у меня началось воспаление легких. Доктор Тесслар меня вылечил.

— Значит, вы с ним виделись ежедневно?

— Да, мы были очень близко знакомы.

— В показаниях доктора Кельно говорилось, что доктор Тесслар не только сотрудничал с Фоссом в его экспериментах, но и делал аборты лагерным проституткам и что это было всем известно.

— Об этом даже смешно говорить. Это неправда.

— Мы бы все-таки хотели, мадам Вискова, чтобы вы рассказали об этом подробнее.

— Мы работали вместе день и ночь на протяжении многих месяцев. Более гуманного человека я не знаю — он был просто неспособен сделать что-нибудь дурное людям. Доктор Кельно, который его обвиняет, делает это только ради того, чтобы скрыть собственные отвратительные поступки.

— Мне кажется, вы уже начинаете делать выводы, — заметил судья Гилрей.

— Да, понимаю. Но доктор Тесслар был святой, от этого вывода никуда не уйти.

— В показаниях говорилось также, что доктор Тесслар имел в бараке собственную квартиру.

Мария Вискова с улыбкой покачала головой.

— Врачи и капо имели по каморке размером чуть больше, чем два метра на метр. Места хватало только для койки, стула и маленькой полки.

— И ни собственного туалета, ни душа, ни обеденного стола — не слишком роскошное помещение?

— Эти каморки были меньше любой тюремной камеры. Нам их выделили, чтобы мы могли писать свои рапорты.

— Работали ли в этом отделении медчасти другие врачи?

— Доктор Пармантье, француженка. Она была единственной нееврейкой в третьем бараке. Вообще она жила на главной территории, но имела доступ в третий барак, чтобы лечить жертв экспериментов доктора Фленсберга. После его экспериментов люди сходили с ума. Доктор Пармантье — психиатр.

— Что вы можете о ней сказать?

— Она была святая.

— Были там еще врачи?

— Был доктор Борис Дымшиц, но недолго. Он был русский еврей, заключенный.

— Что вы о нем знали?

— Он удалял яичники по приказу Фосса. Он сам мне это сказал. Он плакал из-за того, что был вынужден делать такое с собратьями-евреями, но у него не было сил отказаться.

— Что вы можете сказать о его внешнем виде и душевном состоянии?

— Он выглядел дряхлым стариком. Он заговаривался, руки у него были покрыты экземой. Его пациентки, которых я лечила, возвращались с операций во все более тяжелом состоянии. Видно было, что он уже не может оперировать.

— А что вы можете сказать о его прежних операциях?

— Раньше он, по-видимому, все делал как надо. Разрезы были длиной сантиметров в семь, он работал аккуратно и давал женщинам общий наркоз. Конечно, постоянно случались осложнения из-за ужасных санитарных условий и нехватки лекарств и пищи.

— А когда доктор Дымшиц больше не мог выполнять свою работу, Фосс отправил его в газовую камеру?

— Это верно.

— Вы вполне уверены, что для этого не было других причин?

— Да, доктор Кельно говорил мне, что так ему сказал Фосс. А позже Фосс сам мне это сказал.

— То есть только потому, что Дымшиц стал бесполезен и не мог работать? Понятно. Вы видите в этом зале доктора Кельно?

Она не колеблясь указала на него пальцем.

— Кого-нибудь еще из врачей отправляли в газовую камеру?

— Конечно, нет.

— Конечно? Но разве в лагере не убивали людей десятками тысяч?

— Только не врачей. Немцам отчаянно не хватало врачей. Дымшиц был единственным, кого отправили в газовую камеру.

— Понятно. Вы были знакомы с доктором Лотаки?

— Очень отдаленно.

— В своих показаниях доктор Кельно говорил, что, когда Фосс сообщил ему, какие операции ему предстоит делать, он и доктор Лотаки обсудили это с остальными врачами. Что он вам тогда сказал?

— Он со мной об этом никогда не говорил.

— Не говорил? Он не обсуждал с вами этической стороны дела, не искал вашего одобрения, не спрашивал у вас совета, не заручился вашим мнением, что это будет в интересах пациентов?

— Нет, он действовал очень самоуверенно. Он ни у кого не спрашивал совета.

— Может быть, это потому, что вы не могли покидать третий барак? Может быть, он просто забыл про вас?

— Я могла свободно передвигаться по всей территории медчасти.

— И общаться со всеми остальными врачами?

— Да.

— Кто-нибудь из других врачей когда-нибудь рассказывал вам о своих разговорах с доктором Кельно, о том, как он просил их совета и согласия?

— Я ни разу не слышала ни о каких подобных разговорах. Все мы знали, что…

— Что вы знали?

— Что эти эксперименты — просто шарлатанство, уловка Фосса, чтобы не попасть на Восточный фронт и не воевать с русскими.

— Откуда вы это знали?

— Фосс сам шутил по этому поводу. Он говорил, что пока он регулярно посылает в Берлин доклады, ему не придется идти в бой и что благодаря покровительству Гиммлера он рано или поздно получит в награду частную клинику.

— Значит, Фосс понимал, что его эксперименты не имеют никакой научной ценности?

— Он получал удовольствие, когда мучил людей.

Задавая следующий вопрос, Баннистер повысил голос, что случалось с ним очень редко.

— А доктор Кельно знал, что эксперименты Фосса бессмысленны?

— Не может быть, чтобы он этого не знал.

Баннистер полистал какие-то бумаги на своем столе.

— Пойдем далее. Что вы заметили после смерти доктора Дымшица?

— Качество операций стало гораздо хуже. Мы сталкивались со всевозможными послеоперационными осложнениями. Пациенты жаловались на ужасные боли после спинномозговой анестезии. Доктор Тесслар и я много раз просили доктора Кельно прийти, но он так и не появился.

— Теперь, — произнес Баннистер, и в его монотонном голосе зазвучали зловещие интонации, — мы переходим к той ночи в середине октября сорок третьего года, когда вас вызвали в кабинет доктора Фосса в пятом бараке.

— Я помню, — прошептала она, и на глазах ее показались слезы.

— Что тогда произошло?

— Я была наедине с Фоссом. Он сказал, что Берлин требует больше информации о его экспериментах и он расширяет работы. Что ему не хватает докторов и он переводит меня в хирургическое отделение.

— Что вы ему ответили?

— Я сказала, что я не хирург. Тогда он объявил, что я буду заниматься обезболиванием и ассистировать. Доктору Кельно и доктору Лотаки трудно справляться с пациентами, когда они сопротивляются.

— Каков был ваш ответ?

— Я сказала, что не буду это делать.

— То есть вы отказались?

— Да.

— Вы ответили отказом штандартенфюреру СС, имевшему право отправлять людей в газовую камеру?

— Да.

— Что сделал тогда Фосс?

— Он стал, как всегда, кричать и ругаться и велел мне на следующий день явиться в пятый барак на операцию.

— Что произошло после этого?

— Я вернулась к себе, в третий барак, долго думала и приняла решение.

— Какое решение?

— Покончить с собой.

В мертвой тишине было слышно, как несколько человек ахнули. Адам Кельно вытер пот с лица.

— Что вы собирались сделать?

Она медленно расстегнула верхние пуговицы блузки, запустила туда руку и вытянула медальон на цепочке. Открыв его, она вынула какую-то таблетку и показала ее.

— У меня была вот эта таблетка цианистого калия. Я храню ее до сих пор, чтобы ничего не забыть.

Она замолчала и пристально посмотрела на таблетку, как смотрела, вероятно, уже тысячи раз.

— Вы можете продолжать, доктор Вискова? — спросил судья.

— Да, конечно. Я положила ее на деревянный ящик около койки, который служил мне ночным столиком, взяла блокнот и написала прощальную записку доктору Тесслару и доктору Пармантье. Тут дверь открылась, и вошла доктор Пармантье. Она сразу увидела таблетку.

— Она встревожилась?

— Нет. Она была совершенно спокойна. Она села рядом со мной, отобрала у меня карандаш и блокнот. Потом стала гладить меня по голове и говорить со мной… То, что она мне сказала, я потом каждый раз вспоминала, когда переживала трудные минуты.

— Вы не можете рассказать милорду судье и господам присяжным, что она говорила?

Слезы катились по лицу Марии Висковой и многих из тех, кто ее слушал.

— Она сказала… «Мария, никто из нас не останется в живых и не выйдет из этого ада. В конце концов немцы убьют нас, они не допустят, чтобы мир узнал, что они здесь делали». И она сказала: «Нам остается только одно… То недолгое время, которое нам еще осталось, мы должны вести себя как люди… и как врачи»… Она сказала: «Мы не можем оставить этих людей страдать в одиночестве».