Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914-1917 - Владимир Иосифович Гурко

Романовский[151] на мурманском берегу, а оттуда по недавно завершенной строительством железной дороге, которая связала столицу с незамерзающей частью Белого моря, на экстренном поезде переехать в Петроград.

Для их встречи на Мурман был послан генерал граф Ностиц[152], бывший прежде нашим военным атташе в Париже.

Межсоюзническая конференция собиралась тогда в Петрограде впервые. Поездка делегатов конференции в Россию содержалось в тайне из-за риска нападения германских субмарин.

Еще свежа была в памяти трагедия, случившаяся во время поездки на военном корабле с создателем современной британской армии лордом Китченером[153].

Были приняты все мыслимые меры предосторожности, чтобы лишить наших врагов удовольствия пустить на дно корабль, везущий всех делегатов Межсоюзной военной конференции. Судя по полученным мной в Ставке докладам о конференции в Шантильи, можно было только изумляться, в каком неведении относительно условий проведения наступательных операций на русском фронте пребывают наши союзники в лице своих правительств или главных командований. Как видно, все они судили о нашем положении, опираясь на опыт ведения войны на своем театре военных действий. Они плохо понимали различия [природных] условий, в которых вели борьбу мы и западные союзники, недостаточно учитывали обширность пространств, на которых проводились наши операции, а также разрыв между масштабами действий и скудными средствами, которыми мы располагали для их выполнения. Как раз для уменьшения этого разрыва союзники если вообще и делали что-либо, то чрезвычайно мало – если не в абсолютных величинах, то, во всяком случае, соразмерно значимости и размерам нашего театра войны.

В течение длительного времени после начала войны союзники поставляли нам только те излишки предметов военного снабжения, которые заведомо превышали их потребности. При этом они ожидали от нас проведения таких крупных операций, которые почти превосходили их собственные возможности, несмотря на то что конференция в Шантильи утвердила принципы согласованного оперативно-стратегического планирования военных действий, единства целей и общности материальных средств их достижения. Последнее положение я считал скорее умозрительным построением, чем практически действующим правилом. Тем не менее нам следовало воспользоваться упомянутыми принципами, чтобы показать союзникам, до какой степени игнорировалось это правило прежде и как велика вероятность того, что оно останется без применения и в будущем. В то же время я надеялся, что на основе принятых в Шантильи решений мы сможем получить от союзников максимально возможное количество военного снаряжения самого лучшего качества.

Для более наглядного сравнения боевых сил и средств ряда наших фронтов с противостоящим противником я приказал генералу Лукомскому подготовить по моим указаниям схемы и диаграммы, отражающие это соотношение. Кроме того, были приведены для сопоставления данные о длине фронтов государств Согласия с указанием абсолютных и относительных значений численности дислоцированных на них сил союзников и войск неприятеля; количество – также абсолютное и относительное – имеющихся технических средств, тяжелых и легких орудий и пулеметов в сравнении с оснащением австрогерманцев. Эти диаграммы были составлены на основании данных, сообщенных участникам конференции в Шантильи. Они давали всестороннее и подробное представление о состоянии фронтов союзников и о степени их материально-технического превосходства над противостоящими группировками противника; о том, насколько лучше были материально оснащены армии союзников по сравнению с нашими; наконец, насколько русский фронт был слабее австро-германского во всех отношениях, за исключением числа батальонов. К этому можно добавить, что как наши союзники, так и неприятель имели возможность в полную силу использовать свою тяжелую артиллерию, тогда как у нас в этой части дело обстояло не лучшим образом, поскольку поставки снарядов и патронов по-прежнему были ограниченны.

Пока я перед второй поездкой в Петроград находился в Ставке, туда прибыл глава румынского правительства месье Братиану[154].

Положение на румынском фронте в то время упрочилось, и австрогерманцы оказались более не в состоянии продолжать наступление. Однако организация тыла обеих армий еще оставляла желать много лучшего. Трудности, вызванные эвакуацией половины румынского правительства из Бухареста сначала в Барлат, а затем в Яссы, не были еще преодолены. В любом случае следовало заранее решить вопрос о том, куда в случае необходимости должны быть переведены румынское правительство и административные учреждения и где разместятся Главное командование Румынии и члены королевской фамилии. Император взял на себя заботу о семействе короля Фердинанда и выразил желание поселить их либо в Зимнем дворце в Петрограде, либо на Южном берегу Крыма в Ливадии. Я понимал, какое трудное время переживает румынский народ и в особенности правители Румынии, взявшие на себя моральную ответственность за все бедствия, случившиеся из-за их решения вступить в мировую войну. Поэтому мне хотелось оказать главе румынского правительства всякую мыслимую – в границах возможного – помощь, чтобы таким путем облегчить тяжесть ноши, которая легла на плечи народа, армии и правящих классов этой страны. Наиболее трудноразрешимыми проблемами представлялись расквартирование, обмундирование и снабжение едой контингентов, из которых предстояло сформировать румынскую армию (обучение новобранцев было отдано в руки французских офицеров во главе с генералом Бертло), а также эвакуация всего имущества, скопившегося в румынских городах и на железных дорогах.

Судя по его словам, Братиану остался доволен нашими переговорами, продолжение которых мы отложили до встречи в Петрограде. Из наших разговоров я понял, что его волнует вопрос, сможет ли он принять участие в Межсоюзнической конференции в Петрограде и получит ли возможность лично изложить позицию своей страны и предложить меры, которые бы способствовали защите ее интересов. Я со своей стороны был противником всяческих шаблонов при решении любых вопросов и совершенно не опасался создания прецедентов, поскольку прецедент, по моему мнению, ни в коем случае не может служить весомым аргументом. Поэтому я был склонен настаивать на допущении Братиану на все те заседания конференции, в которых могли рассматриваться вопросы, касающиеся Румынии. Я рассчитывал, что таким путем союзники могли бы поднять престиж румынского премьера в его стране – на чем он особенно настаивал. Союзникам было выгодно, чтобы Братиану оставался во главе румынского правительства. Не следует забывать, что после военного разгрома в Румынии подняла голову и усилилась партия германофилов. Не составляло тайны, что в их намерения входил перевод Румынии в лагерь наших противников. Возможности этой группы были продемонстрированы в инспирированном генералом Стурдзой инциденте, о котором я расскажу позднее. Братиану, вероятно, был единственным государственным деятелем Румынии, который безвозвратно сжег свои корабли. Направление его политики тогда уже окончательно определилось, и пути назад у него не было. Прочие политики могли бы еще заявить, что Румыния совершила ошибку, и попробовать убедить румынский народ радикально изменить свои политические пристрастия, чего никак нельзя было ожидать от человека, который лично направил страну по