Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

«их» мужчины продолжали пить, он утверждал, что никогда не имел романтических отношений, даже когда его коллеги поддавались искушению. Кульминацией его стремления подчеркнуть собственное моральное, а также национальное превосходство над принимающими русскими стало его заявление, что его нежелание «вести аморальный образ жизни» заставило его вернуться в Азербайджан в 1984 г., чтобы найти жену[923].

Айтматова подчеркнула свою личную эволюцию в терминах, характерных для среднеазиатских и российских феминисток, которые еще с 1920-х гг. через встречу с городом стремились модернизировать якобы отсталых или угнетенных женщин, а также культуры и общества[924]. Айтматова говорила о первоначальном романтическом взгляде на свое детство в маленькой деревне, в окружении семьи и природы: «Я думала, что вот что значит жить – я даже не могла подумать о лучшей жизни»[925]. Однако, выйдя в юности замуж, Айтматова столкнулась с деревенскими ограничениями и властным мужем. Ее переезд имел быстрое и глубокое воздействие: «Приехав однажды в Москву и увидев, как живут люди, я поняла, что раньше я не жила, а только существовала»[926]. Подобно тому, как Асадов почувствовал себя мужчиной, Айтматова чувствовала, что способность зарабатывать деньги делает ее другим человеком. В ее повествовании виден резкий, хотя и шаблонный переход от роли покорной деревенской женщины-жены к независимой современной женщине, хотя советские феминистки не могли себе представить, что этот переход может осуществиться через частное предпринимательство. По прибытии в Москву Айтматова призналась: «Нас, кыргызских девушек, учили слушаться своих мужей и глубоко уважать мужчин, никогда не спорить с ними. Но я была потрясена, увидев, что русские женщины видели себя во всем равными мужчинам». Это открытие, сделанное, выражаясь языком официального советского дискурса, под влиянием русского «старшего брата» (или в данном случае старшей сестры)[927], «изменило мое представление о собственной жизни», – говорила она. «Я стала более независимой». Напористость и финансовый успех обеспечили ей уважение дома: «Мой муж тоже увидел во мне перемены, но не говорил ни слова, так как я зарабатывала деньги для семьи. Я знала, что должна изменить жизнь своих детей, дать им почувствовать себя независимыми, что бы там ни говорили другие кыргызы»[928]. Уверенность в себе, обретенная среди вдохновляющих башен столицы, заставила Айтматову влюбиться в этот город, который тем не менее она так никогда и не смогла бы, как ей казалось, назвать своим домом.

Рассказ Джасура Хайдарова о миграции также соответствует советской версии эволюционного развития. Он вспоминал свою изначальную наивность, когда он испугался, что самолет врежется в здание аэропорта Шереметьево. Как и Айтматова, он описывал, что поначалу был «щенком», который смотрит на столицу со страхом и восторгом. Хайдаров сравнивал «продвинутую» и красивую Москву со своим родным городом Ош. Его прогулки по Красной площади заставляли его чувствовать, что этот город был для него «родным», а не только столицей его страны. Он сожалел, что преклонный возраст мешал ему задуматься о студенческой или профессиональной жизни в Москве. Мээрим Калилова считала, что столица даст ей возможность профессионального роста без утраты своей кыргызской идентичности. Приспособившись к общественной жизни Москвы, она готовила кыргызские блюда и отмечала дни рождения, праздники и свадьбы внутри своего круга в «национальном» стиле. Она уклонялась от свиданий с русскими мужчинами, признавая давление со стороны семьи, но задавалась вопросом, что она сделала бы, если бы была больше уверена в своих языковых навыках. Отношение Айтматовой к свиданиям свидетельствовало о привязанности, хотя и не реализованной до конца, к временному дому: «Возможно, будь я моложе, я бы попыталась познакомиться с каким-нибудь парнем и повеселиться вне работы, но я была замужем»[929]. Все трое молодых торговцев ссылались на брак как на обстоятельство, затруднявшее возможность совместить местную идентичность с более космополитической советской.

Торговцы описывали свое окружение советского времени и пытались определить свое место по отношению к этническим сетям и культуре тогда и сейчас, и в результате воспоминания и ностальгия приводили их в неожиданные места. Асадов с теплотой отзывался о хороших азербайджанских ресторанах, где после тяжелых дней собирались его друзья-мигранты. Воспоминания об уличной жизни, однако, вызывали у него раздражение не только на русских, но и на его собственную национальную группу. Случаи воровства и драк между своими привели его к выводу, что «азербайджанцы были разношерстной толпой: одни были хорошими, другие плохо относились к тебе»[930]. Теплые воспоминания Хайдарова чаще были связаны с его московскими клиентами, чем с узбекскими друзьями. Он вернулся к доколониальному, а затем советизированному дискурсу нечестного узбека, или «сарта», торговца, обманывавшего не только наивных кыргызских и туркменских кочевников, как это было в XIX в., но теперь еще и русских клиентов[931]. Хайдаров с теплотой вспоминал встречу с соотечественником-узбеком на ВДНХ. Но когда за обедом новый друг заявил о своей нелюбви к Москве, Хайдаров бросил его и пошел искать своих русских друзей. Он по-прежнему, как и Асадов, проявлял сильную привязанность к национальной кухне, в данном случае к московскому ресторану «Узбекистан»[932]. Айтматова и Калилова сохранили более теплые представления о людях своей национальности. Они утверждали, что их опыт советской миграции выявил высочайшие уровни взаимного доверия и поддержки среди всех кыргызов, которые простирались за пределы республики – чего, по их мнению, больше уже не было ни в Москве, ни даже в их родной республике.

Только Асадов готов был критиковать советскую концепцию дружбы народов, равно как и советские модели мобильности. Несмотря на заявление, что он не задумывался над более широкими политическими вопросами, азербайджанский торговец ссылался на собственный опыт, вспоминая: «Я никогда не чувствовал себя равным с русскими. Иногда я чувствовал себя выше их, а иногда ниже»[933]. Русские, утверждал он, выступали в роли «хозяев», следя за тем, чтобы наилучшие возможности для мобильности и обогащения оставались в Москве. Он порицал необходимость того, чтобы людей, подобных ему, вынуждали уезжать на российскую территорию, где хозяева могли им «диктовать условия» их жизни[934] (показательное понимание системы центр – периферия). Калилова восхваляла советскую Москву как место, где все граждане могли реализовать свои мечты. Она эмоционально заявляла: «Я думаю, что Советский Союз дал шанс разным национальностям реализовать свое будущее [в Москве]. Это очень важный факт, который привел к крепкой дружбе между народами <…>. Это дало возможность таким иммигрантам, как мы, жить, работать и учиться там. Какая страна пойдет на это? Только Советский Союз. И русские люди не стали бы претендовать на то, что они главные или что-то в этом роде. Они дружелюбные люди». Она