Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

не хватает Б, с Б, которому не хватает А. Мудрость – это одновременно и мир, и меч. Остротой своей логики мудрость разделяет вещи и одновременно этически согласует их.

Мудрость и суемудрие

В том и состоит движение мудрости, что оно соединяет односторонности и одновременно усматривает односторонность в самом их соединении. Мудрость позволяет человеку возвышаться над чувственной конкретностью и дробностью существования и вместе с тем отдавать приоритет живому существованию над абстракциями и химерами ума. Вот почему мудрость усматривает суетность не только в житейском существовании, но и в себе самой, порой называя себя суемудрием. Именно суетность – основной противник мудрости, как глупость – противник ума. Если глупость есть неразличение вещей, непонимание их меры, то суетность есть зависимость воли от тех вещей, которые ум признает несущественными. Суетность – это когда минуте уделяется забота дня, дню – забота года, жизни – забота вечности. Умный человек может быть суетным, и подчас именно ум вовлекает его в наибольшую суету, поскольку он критикует ничтожные вещи, недостойные даже критики, и поправляет дела, от которых лучше вообще отказаться.

Мудрость – это ум ума, способность умно им распоряжаться. Бывает и неумное распоряжение умом, например в том случае, если ученый, отказавшись от фундаментальных исследований, тратит свой ум и дар на бюрократические игры, «управляя наукой». Человек, отдающий себя занятию меньшему, чем то, на какое он способен, или притязающий на большее, чем то, в чем нуждается, ведет себя суетно. Мудрость удерживает ум от суеты, от самонадеянности и от саморастраты в хитроумном устроении мелких дел.

Но и сама мудрость способна впадать в суету, когда она чрезмерно дорожит собой и не хочет ронять себя до уровня простых вещей и забот обыденного существования. Мудрость, гордая собой, действующая как урок и образец, – это и есть суемудрие. По замечанию Ральфа Эмерсона, «избыток мудрости делает мудрого дураком» («Опыт»)[221]. Поскольку над мудростью ничто не властно, что могло бы смирять и обуздывать ее, она это делает сама, называя себя суемудрием. Таково свойство сократической мудрости: «Из вас, люди, всего мудрее тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего поистине не стоит его мудрость»[222].

Даже мудрость библейского Екклесиаста становится суемудрием, когда он провозглашает, что все есть суета сует и томление духа. «…„И меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?“ И сказал я в сердце моем, что и это – суета… И возненавидел я жизнь…» (Екк. 2: 15, 17). И лишь когда Екклесиаст отрекается от этой чересчур самодовольной мудрости, презирающей все человеческие труды, и признает смыслообразующую волю Господа над собой, оправдывает человеческую жизнь перед Богом, тогда мудрость, переставая обличать суету всего сущего, сама перестает быть суетной, переходит в веселье и жизнеутверждение. «Мудрость человека просветляет лицо его, и суровость лица его изменяется» (Екк. 8: 1).

Знаменателен также образ веселой Художницы – Премудрости в Книге притчей Соломоновых: «…тогда я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими» (Притч. 8: 30–31). Эта общность мудрости и веселости получила дальнейшее осмысление у Спинозы: «…дело мудреца пользоваться вещами и, насколько возможно, наслаждаться ими (но не до отвращения, ибо это уже не есть наслаждение)»[223].

Первый шаг мудрости – возвыситься над суетой человеческих дел, оплакать их тщетность и смертность. Второй шаг мудрости – возвыситься над собственным отрешенным суемудрием, принять и благословить дела, которые поручены человеку Господом. Таков «танец» мудрости, перемена ее шага, переход от печали к веселью.

Мудрость и философия

Философ – далеко не всегда мудрец. Придерживаясь определенного «изма», он бывает слеп к целому. Вообще «изм» – знак умствующей глупости, методологической одержимости. Мудрый человек понемногу сочувствует и сомыслит всем «измам» и не принадлежит ни к одному из них. Оказываясь среди множества людских суждений и запросов, мудрец не бракует, а брачует их, не оспаривает, а спаривает.

Мудрость дофилософична и постфилософична. Соломон, Лао-цзы, Конфуций, Гераклит, Эпикур, Сократ, Иисус, сын Сирахов, – это истоки мудрости. Но уже Аристотель превращает мудрость в особую науку, философию, которая хочет больше научать и наставлять, чем научаться. «Мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему – тот, кто менее мудр»[224].

Возможно, что именно в начале третьего тысячелетия, когда философия разочаровалась в своей способности чему-либо научить, наступает момент ее обратного превращения в мудрость. Это не значит, что время развития философии было потеряно для мудрости и что ей надлежит просто вернуться к мудрости древних, к мудрости античной, библейской, конфуцианской. Мудрость многое приобрела, многому научилась, и в частности тому, что дело мудреца – учиться, а не поучать. Если, по Аристотелю, «мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять», то, по словам Гоголя, мудрый человек – тот, кто «постигает всю чудную сладость быть учеником. Все становится для него учителем; весь мир для него учитель; ничтожнейший из людей может быть для него учитель. Из совета самого простого извлечет он мудрость совета; глупейший предмет станет к нему своей мудрой стороной, и вся Вселенная перед ним станет как одна открытая книга ученья…»[225].

Мудрость Новейшего времени лишена спокойно-созерцательного характера: она одновременно и трагична, и комична, поскольку сознает невозможность и нелепость всеобъемлющей мудрости. Отсюда еще одно отличие: мудрость в наше время обходится без мудрецов. Нет, да и не может быть людей, вполне воплощающих мудрость, она перестала отождествляться с отдельными индивидами.

По словам Габриеля Марселя,

пора, пожалуй, забросить традиционное представление о некоем привилегированном существе, якобы вступающем в необратимое обладание определенным качеством бытия. Так понятый мудрец грозит предстать перед нами сегодня как мирской – и, несомненно, смехотворный – вариант святого… Мудрость… представляет собой не столько состояние, сколько цель…[226]

Мудрость тогда есть подлинная мудрость, когда она не вполне осознает себя в качестве мудрости, когда она больше учится, чем учит, больше находит поучительного в чужих знаниях и добродетелях, чем в себе. Вот почему к природе мудрости относится забвение мудростью самой себя. Не потому ли философия на протяжении последних веков забывала о мудрости, что самой мудрости свойственно себя забывать, чтобы не впасть в суемудрие?

Если предположить, что все направления философии, исторически развившиеся из любви к мудрости, в конечном счете могут к ней и вернуться, то и сама мудрость при этом предстанет более углубленной