Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

«тишина о чем-то» или «быть тихим о чем-то» – тишина не имеет темы и автора, она, в отличие от молчания, есть состояние бытия, а не действие, производимое субъектом и относящееся к объекту. Кратко это различие выразил М. Бахтин: «В тишине ничто не звучит (или нечто не звучит) – в молчании никто не говорит (или некто не говорит). Молчание возможно только в человеческом мире (и только для человека)»[196]. О том же различии свидетельствует лингвистический анализ Н. Д. Арутюновой: «Глагол молчать… предполагает возможность выполнения речевого действия»[197]. Про немого или иностранца, не владеющего данным языком, не говорят, что они «молчат», этот предикат относится только к существу, способному говорить, а значит, сам выбор между речью и не-речью – это скрытый акт речи. Тишина предшествует речи, а молчание следует за ней. Речь начинается в тишине и завершается в молчании.

На различении тишины и молчания построен рассказ Леонида Андреева «Молчание». После самоубийства дочери вся тишина, какая только есть в мире, превращается для ее отца-священника в молчание, которое давит и преследует его, поскольку выражает нежелание дочери ответить на вопрос, почему же она бросилась под поезд, выбрала смерть.

Со дня похорон в маленьком домике наступило молчание. Это не была тишина, потому что тишина – лишь отсутствие звуков, а это было молчание, когда те, кто молчит, казалось, могли бы говорить, но не хотят.

И потом, придя на могилу дочери, отец Игнатий «ощутил ту глубокую, ни с чем не сравнимую тишину, какая царит на кладбищах, когда нет ветра и не шумит омертвевшая листва. И снова отцу Игнатию пришла мысль, что это не тишина, а молчание. Оно разливалось до самых кирпичных стен кладбища, тяжело переползало через них и затопляло город. И конец ему только там – в серых, упрямо и упорно молчащих глазах» – в глазах его погибшей дочери, которая накануне самоубийства отказалась отвечать на вопросы отца и матери о том, что мучило ее[198].

Хотя внешне, по своему акустическому составу, молчание, как и тишина, означает отсутствие звуков, структурно молчание интенционально, то есть гораздо ближе разговору. Сознание, по Гуссерлю, есть всегда «сознание-о». Молчание есть тоже форма сознания, способ его артикуляции, и занимает законное место в ряду других форм: думать о…, говорить о…, спрашивать о…, писать о…, молчать о… Влюбленные могут говорить, а могут и молчать о своей любви.

Говорить и молчать

Людвиг Витгенштейн заканчивает свой «Логико-философский трактат» известным афоризмом: «6.54. О чем невозможно говорить, о том следует молчать» («Wovon man nicht sprechen kann, darüber muß man schweigen»)[199]. Парадокс в том, что само построение витгенштейновского афоризма, параллелизм его первой и второй частей, объединяет молчание с говорением и тем самым ставит под сомнение то, что хотел сказать автор. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» – значит у молчания и речи есть общий предмет: именно невозможность говорить о чем-то делает возможным молчание о том же самом.

Молчание получает свою тему от разговора – уже вычлененной, артикулированной, и молчание становится дальнейшей формой ее разработки, ее внесловесного произнесения. Если бы не было разговора, не было бы и молчания – не о чем было бы молчать. Разговор не просто отрицается или прекращается молчанием – он по-новому продолжается в молчании, создает возможность молчания, обозначает то, о чем молчат.

Можно так перефразировать заключительный афоризм витгенштейновского «Трактата»: О чем невозможно говорить, о том невозможно и молчать. Молчать можно только о том, о чем можно и говорить.

Молчание внутри речи

Молчание (в форме умолчания, утаивания, сокрытия смысла) может присутствовать и внутри речевого потока, так что область молчания шире паузы и не совпадает с акустическим отсутствием членораздельных звуков. «Квантом» молчания может считаться единица информации, намеренно сокрытая, невыговоренная в контексте данного акта коммуникации. Множественность таких единиц, например содержащихся в безмолвии Иисуса в ответ на речь Великого инквизитора у Достоевского, может служить показателем смыслонасыщенности молчания. «Кто познал ум человека безмолвствующего?» (Иоанн Лествичник). По-разному молчат бьющий и избиваемый, победитель и побежденный.

Молчание, как «свое иное» речи, может стать самостоятельным предметом исследования, включающего множественные дисциплинарные подходы: фонетику, грамматику, семиотику, эстетику, этику, социологию, психологию, теологию молчания. «Каждый язык – это особое уравнение между тем, что сообщается, и тем, что умалчивается. Каждый народ умалчивает одно, чтобы суметь сказать другое» (Х. Ортега-и-Гассет)[200]. Лингвистика молчания изучает его место и способы выражения в каждой эпохе, нации, определенном бытовом укладе, поскольку это не менее глубоко характеризует своеобычность каждой культуры, чем то, что она выговаривает.

Особенно велика роль молчания в художественной словесности. По М. Бахтину, «создающий образ (то есть первичный автор) никогда не может войти ни в какой созданный им образ. <…>…От лица писателя ничего нельзя сказать… Поэтому первичный автор облекается в молчание»[201]. Художественная словесность – область означенного молчания. В отличие от обыденного слова, которому соответствуют определенные вещи или поступки («открой дверь», «приготовим обед»), художественное слово лишено прямых означаемых. Этим просто пишущий отличается от писателя, мастера слова. По мысли Андрея Битова, «литература работает не со словом, а с молчанием, с немотою. Невыраженное, невыразимое – что есть верный признак его, как не отсутствие слов? Подлинный писатель никогда не умеет писать»[202]. С этой точки зрения писатель создает подтекст или затекст – область молчания внутри текста, освобождая его от лишних слов, подобно тому как скульптор, по представлению Микеланджело и О. Родена, вызволяет изваяние из толщи камня, отсекая лишнее.

Молчание в России

Паскаль писал об ужасе человека, говорящего существа, перед лицом безмолвной Вселенной. «Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств» («Мысли», 206). Ни в одной другой стране нет такого пространства, как в России, и нигде оно не безмолвствует так громко, наводя ужас на говорящих и побуждая их говорить все быстрее и громче, заглушая свой страх слышимостью собственного словесного бытия. Но чем больше они говорят, тем более тяжелое молчание их окружает.

Как отмечает Георгий Флоровский в «Путях русского богословия» (1937), «с изумлением переходит историк из возбужденной и часто многоглаголивой Византии на Русь, тихую и молчаливую. <…> Эта невысказанность и недосказанность часто кажется болезненной»[203]. Об этом же писал Георгий Федотов в статье «Трагедия древнерусской святости» (1931): «Древняя Русь, в убожестве своих образовательных средств, отличается немотой выражения самого глубокого и святого в своем религиозном опыте»[204]. Словесные эпохи, да еще такие «многоглаголивые»,