Любовь и другие диссонансы - Януш Вишневский

— Я прилечу в Шёнефельд сегодня в 23.40. Прямо из аэропорта приеду в клинику. Будь там. И не переборщи с дозой.

Я вернулся в номер и побросал вещи в чемодан. Мне должны были вызвать машину. Я волновался, что дорога до Шереметьево может занять много времени, но служащий бюро обслуживания успокоил, сказав, что «сегодня среда и уже довольно поздно, да еще наш Василий за рулем, так что все сложится удачно».

Я присел за стол и на бланке отеля написал письмо Анне. Уж и не помню, когда последний раз писал письма на бумаге. У меня не было времени, чтобы подбирать русские слова, а писать по-немецки я не хотел. Я знал, что только по-польски сумею выразить то, что хотел ей сказать.

Моя грусть была вызвана вовсе не сомнениями. Наоборот, абсолютной уверенностью в том, что наша встреча с тобой — настоящее чудо. И счастье. Хотя я знаю, что кто-то другой, и тоже по-своему необыкновенный, будет из-за этого страдать…

Анна, я должен — не просто должен, но хочу вернуться в Панков. У меня нет другой возможности сообщить тебе об этом, кроме как написав это письмо. Через несколько часов я улечу в Берлин, чтобы быть рядом с другом, который во мне сейчас очень нуждается. Именно сейчас, а не завтра или через неделю. Я не рассказывал тебе о нем, может, вскользь упоминал, но он мне очень дорог…

Я вернусь. И на сей раз не для того, чтобы найти Дарью.

Я вернусь к тебе. Струна.

Водитель Василий, пожилой мужчина в синем костюме, узнав, что по пути в Шереметьево нам нужно на минутку заскочить в архив на Бережковской, 26, улыбнулся, продемонстрировав ряд золотых зубов. Он спросил, во сколько у меня самолет, дважды проверил, пристегнул ли я ремень безопасности, и мы тронулись. Временами гонка по Москве напоминала мне какой-то дикий слалом, и я закрывал глаза, прощаясь с жизнью, но когда открывал их, мир вокруг по-прежнему существовал, а я был жив. Василий же только посмеивался, посверкивая золотыми зубами. Мой страх веселил его, и, чтобы приободрить меня, он похлопывал меня по коленке.

Я долго звонил в дверь архива, пока наконец мне открыл охранник, тот самый, который выпускал нас с Анной отсюда два дня назад. Он обещал непременно передать Анне Борисовне письмо, как только она придет на работу. Я протянул ему конверт и вытащил из кармана тысячерублевую купюру. Василий посигналил, поторапливая, и я побежал к машине.

Когда, запыхавшись, я вбежал в зал вылетов, по громкой связи как раз назвали мою фамилию. Добрые люди пропускали меня без очереди, будто знали, что я могу не успеть к Свену…

В самолете мне не хватало музыки. Я всегда презирал айподы, айфоны и тому подобные гаджеты, считая, что с их помощью слушать музыку нельзя. Но теперь меня устроили бы даже они, так нужна была мне музыка. А если не она, то много вина. С этим было проще. Я пил вино и вспоминал наши со Свеном разговоры. И всплывавшее в памяти «Струна, можно я расскажу тебе что-то новое о своей жене? Действительно новое» — трогало меня до такой степени, что обеспокоенная стюардесса спрашивала, действительно ли у меня все в порядке, и сама приносила мне очередную маленькую бутылочку красного вина.

Самолет приземлился в Берлине с получасовым опозданием, но поскольку в Москве я был последним пассажиром, поднявшимся на борт, мой чемодан появился на ленте первым. За раздвижной дверью зала прилетов на уровне минус один берлинского аэропорта Шёнефельд стоял Джошуа и курил сигарету, хотя в немецких аэропортах курить можно только в специально отведенных местах. В эту минуту он показался мне русским, потому что я вспомнил слова того парня из Казахстана о том, что если в России что-то «строго запрещено», это значит «можно, но лучше не попадаться».

В такси Джошуа молчал. Видно, чувствовал, что я не хочу ни говорить, ни слушать. У клиники нас поджидала Магда Шмидтова. Медсестра на четвертом этаже была предупреждена о моем приезде. Мы вошли в маленькую палату, всю заставленную медицинской аппаратурой. На зеленоватом экране монитора над кроватью Свена бежали, попискивая, синусоиды. На столике стояла пустая ваза для цветов. Рядом — фото женщины, кормящей грудью младенца. Лицо Свена было плотно забинтовано. Открытыми были только глаза и рот.

Я медленно подошел и присел на белый вращающийся металлический табурет. Нашел под одеялом кончики пальцев Свена, торчащие из гипса.

— Свен, ты поедешь со мной в Москву прочитать там лекцию? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

Я почувствовал тихое шевеление его пальцев.

— Да, Струна. С тобой — да… — прошептал он с трудом.

А потом улыбался. Мне, Джошуа, Шмидтовой. И поглядывал на монитор. Джошуа опустил шпатель в стакан с водой и смочил ему губы. Я сидел рядом, не выпуская из рук пальцы Свена. Минуту спустя он заснул.

Я достал из сумки бутылку с русской водкой, купленной в самолете, и поставил ее в пустую вазу. Шмидтова плакала. Джошуа переминался с ноги на ногу.

Потом мы с Джошуа поехали в Панков. На куче кокса в котельной мы курили траву и вспоминали самые интересные истории из тех, что рассказывал нам Свен. Уже начало светать, когда я заснул на полу в прокуренной комнате Джошуа.

Она ждала звонка. Так ребенок ждет самого желанного подарка к Рождеству, сгорая от нетерпения. Так невинная девушка томится в предчувствии первых ласк. Но телефон молчал.

Женщине не дано понять, что чувствует мужчина, когда ждет. Анна многое отдала бы, чтобы проникнуть невидимкой в самые сокровенные мысли Струны. Ведь женщинам свойственно домысливать и додумывать: «Забыл. Сейчас с другой. Она красивее, моложе». Она кругами ходила по комнате и вслух успокаивала себя:

— Что за чушь! Струна не такой. Это невозможно! Я идиотка. Законченная идиотка!

Нет ничего ужаснее сомнений. Говорят, это от лукавого. Анна сомневалась во всем, даже в том, что жива. С утра она разбила стакан, порезала палец, осколок глубоко вонзился в ладонь. Она не замечала, как кровь медленно течет по руке, и только резкая боль вернула ее к реальности. Анна вспомнила, как однажды в школе кто-то назвал ее сиротой. Тогда она впервые осознала, что кроме дедушки у нее никого нет. И так крепко сжала себе руку, что на следующий день там появился синяк. Но она доказала себе, что жизнь все-таки сильнее…

С трудом добралась до архива. Ей сигналили, когда она резко перестраивалась из ряда в ряд. Весь мир сосредоточился сейчас для нее на маленьком сером телефоне, она поминутно доставала его из сумки, проверяла. Но звонков не было, сообщений тоже. Жизнь потускнела.

Открыв дверь архива, она впервые в жизни не поздоровалась с охранником. А войдя в кабинет, не снимая плаща, села за компьютер и просидела молча несколько часов, бездумно глядя в темный монитор. Перед ней всплывали картинки, связанные со Струной. Вот они гуляют по парку. Он держит ее за руку и нежно гладит пальцы. Вот они целуются, счастливые, вот бредут по аллее Царского Села. И нет ничего, кроме настоящего. Кроме прикосновений и поцелуев.

Телефон молчал.

— Нет, он не мог просто бросить меня. Так не бывает. Такое случается только в дурацких фильмах!

Прикусив губу, она позвонила в справочную, узнала номер гостиницы.

— Добрый день… то есть утро… Простите, я не совсем понимаю, который сейчас час… Скажите, господин Струна из номера пятьсот пятнадцать… Я хотела бы с ним поговорить.

Девушка-администратор звонким голосом ответила:

— Он уехал. Вчера вечером.

— Вы уверены? — Анна до крови прикусила губу.

— Разумеется, — был ответ.

Анна замерла, вглядываясь в трубку так, будто видела ее впервые в жизни. Медленно подошла к окну. Прикоснулась рукой к холодному стеклу, и по ее лицу потекли слезы. Ей не хотелось быть в этом кабинете, смотреть на этот стол и ходить по этому ковру.

Она спустилась по лестнице и побежала к выходу. Ей нужна была Дарья. Хотелось кому-то обо всем рассказать, поделиться, выплакаться. Только Дарья могла ее понять. Только она.

Машину решила оставить на стоянке и еще из кабинета вызвала такси. И вдруг из горестной задумчивости ее вывел охранник:

— Анна Борисовна, подождите! У меня к вам важное дело! Анна…

Не слушая, выбежала из здания, села в машину и захлопнула дверцу. Ей было сейчас не до «важных» дел.

Прислонилась лбом к оконному стеклу. Лил дождь, капли текли по стеклу, как слезы.

Расплатилась с водителем, вышла. Такси развернулось, мерзко взвизгнув шинами на мокром асфальте. Анна отскочила, уворачиваясь от брызг, и тут же ступила в соседнюю лужу. Здесь, двумя домами правее, жила Дарья, она ехала к ней. Но внезапно поняла, что не сможет туда дойти. Она чувствовала себя безногим инвалидом, которому предложили пробежать стометровку.

— Я не могу! — вслух сказала она, наклонилась и принялась ладонью вытирать красную лаковую кожу сапожков.