Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

Когда катер опрокинул лодку Глебовых, Лада вскрикнула, в ужасе закрыв на миг глаза:

- Ди-ма! Останови!

Но Дима даже не оглянулся, лишь прибавил газ.

- Они ж утонут! - умоляюще говорила Лада, толкая Диму в спину.

- Не утонут. Спасут, - невозмутимо ответил он. - Видала, сколько на берегу людей? Каждый второй жаждет подвига. Чем не случай отличиться?

- Это жестоко… Бесчеловечно… - бросила Лада, запрокинув голову и тяжело дыша. Ветер раздувал огненный костер ее волос.

Муса пытался сострить, и каждое слово его обжигало душу Лады. Сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, она, не глядя на Диму, сказала:

- Ты сейчас же должен вернуться и извиниться.

- За кого ты меня принимаешь? - сухо переспросил Дима. - Что я, идиот? У меня нет никакого желания угодить в лапы милиции.

- Надо побыстрей мотать, пока не засекли блюстители, - проговорил Муса, на этот раз серьезно.

До самого причала молчали. От реки к автобусной остановке шли парами. Дима пытался успокоить Ладу:

- Что нос повесила? Испугалась? Привыкай. Это мелочь, не такое бывало.

- Зачем ты это сделал?

- Нарочно, что ли? Не рассчитал малость. Подумаешь, событие! Искупались - и все! Забудь, - посоветовал он, пытаясь обнять ее.

Она грубо оттолкнула его руку:

- Забыть? А мне думается, ты сейчас же должен об этом заявить в милицию,

- Сам на себя? - расхохотался он.

- Если ты честный, порядочный человек. А не трус.

- Ты ненормальная. Первый раз такую встречаю… Трус… Тебя, что ли, испугался?

Лада посмотрела на него долгим презрительным взглядом, и в глазах ее заблестели слезы.

- Тогда я пойду в милицию, - тихо сказала она.

- Что?! - Дима крепко сжал ее руку, она едва не вскрикнула от боли. - Что ты сказала? - Он с ненавистью посмотрел ей в лицо. - А ну, повтори!

- Я не думала, что ты такой… - ответила Лада, силясь высвободить руку. - Пус-ти… мне больно, - сквозь зубы выдавила она.

- Какой же я? - процедил Дима, все сильнее сжимая руку.

- Оо-й! - вскрикнула она и разрыдалась.

Он отпустил ее руку, и Лада, бросившись от него в сторону, быстро пошла к автобусу. Дима догнал ее и, смягчась, спросил:

- Ты не ответила, какой я? - словно это больше всего волновало его.

- Садист, - бросила Лада ему в лицо.

- А это хуже или лучше, чем предатель? - издевался он. - А ты знаешь, как поступают с предателями? Советую помнить.

Лада до самой Москвы не проронила ни слова. Только бы добраться до дому. Он тоже молчал: случай с лодкой и угрозы Лады тревожили его. Они вышли на улице Горького. Лада наотрез отказалась зайти к нему и пошла домой одна. Увидев милиционера, она нерешительно спросила:

- Как пройти в ближайшее отделение милиции? Мне немедленно нужно сделать заявление.

- Пройдемте, пожалуйста, - ответил старшина и зашагал рядом с ней.

На следующий день Глебову сообщили, кто опрокинул лодку. Его поразила невероятная случайность. Это были дети, родителей которых он знал: Дима Братишка, Муса Мухтасипов, Лада Лугова и Юна Маринина.

В тот же день в своем личном архиве Емельян разыскал завещание политрука Махмуда Мухтасипова своему сыну, которое тяжелораненый Махмуд писал в первый день войны, сидя в подбитом фашистском танке. Двадцать лет хранил Глебов этот документ, но, как ни старался отыскать Нину Мухтасипову, чтобы вручить ей последнее письмо мужа, попытки оказались безуспешными. И вот теперь при столь неподходящих обстоятельствах он нашел след Мухтасиповых. Не откладывая дела в долгий ящик, он решил найти Мусу Мухтасипова, а с ним и его мать. Емельян понимал, что момент он выбрал не очень подходящий. Из милиции ему сообщили, что Братишка и Мухтасипов арестованы. Мухтасипова однажды уже судили за мошенничество и спекуляцию.

Во вторник после полудня Глебов на электричке поехал в Загорск, где, по данным милиции, проживали Муса Мухтасипов и его мать.

Глебову не стоило большого труда разыскать Мухтасиповых. "Ведь вот какая чепуха получается! - с досадой думал Емельян. - Сколько писем и запросов посылал прежде, и все безуспешно, а тут на тебе - живет под боком".

Троице-Сергиева лавра поразила его величавой торжественностью и строгой красотой. Особенно нарядно выглядела она, освещенная предвечерним солнцем. Прежде чем спрашивать нужную ему улицу, Емельян не удержался от соблазна и вышел на центральную площадь города, чтобы полюбоваться замечательным памятником русского зодчества.

Вот и нужный ему домик, одноэтажный, ветхий, с резными серыми наличниками, с которых время давно стерло белила. Квартира № 2. У двери, обитой черным рваным дерматином, Емельян остановился, поискал кнопку звонка. Не найдя, негромко постучал, прислушался.

- Вы к кому? - спросила его девчонка лет десяти.

- К Мухтасиповым.

- Пожалуйста, налево.

Глебов пошарил рукой у двери. Из комнаты послышался знакомый голос. Говорят, человеческие голоса не меняются даже с годами.

- Входите, входите!..

Он открыл дверь и замер на пороге. Нина Платоновна сидела за швейной машиной и сужала сыну брюки. Она не сразу узнала Глебова и спросила официально:

- Вы ко мне? - Спохватившись, она предложила стул. - Я вас слушаю.

Емельян улыбнулся, шагнув к ней навстречу:

- Не узнала, Нина Платоновна?

Морщинистое лицо седой женщины вдруг озарилось, помолодело, узкие восточные глаза зажглись, расширились:

- Боже мой! Неужто Глебов? Емельян Прокопович!..

Она подалась ему навстречу, глаза ее повлажнели.

Потом они долго сидели за столом, пили чай с пряниками и беседовали. Нина Платоновна спросила о муже. Емельян рассказал о героической гибели политрука Махмуда Мухтасипова и сообщил о его последней просьбе. При упоминании о сыне Нина Платоновна вздохнула:

- Муса - мое горе, мой крест. Учиться не хочет, работать тоже. Ходит в натурщиках у какого-то художника. Зарабатывает и пропивает. В армию не взяли: дружок у него - сын генерала - помог. Со мной грубит. Я с ним уже ничего не могу поделать. Кабы отец… Как-то говорю ему: "Ведь я тебе мать, я жизнь тебе дала". Так вы знаете, что он мне на это ответил? "Между прочим, говорит, я тебя об этом не просил. Я бы не возражал, если бы меня родила не ты, а более обеспеченная женщина".

- Подлец! - обронил Глебов.

- Знаю. Сама все понимаю. Но что поделаешь. Судьба. При отце, может, был бы другим. Я для него все делала. Замуж из-за него не вышла. А женихи были. Многие делали предложение. И знаете, даже самой смешно: влюблялись в меня шоферы. Правда. Будто наваждение какое. Меня мужчины почему-то прозвали "девушкой сороковых годов". Как-то стою со знакомым у пивного ларька. Подъезжает безногий инвалид на коляске и говорит: "Девушка сороковых годов! Позвольте за вас выпить кружку пива". Выпил, сказал "спасибо" и заплакал.

Слушая несвязную речь Нины Платоновны, Емельян осматривал длинную, с одним окном, мрачноватую комнату, обставленную весьма скромно. И вдруг на комоде бросились ему в глаза безделушки явно иностранного происхождения. Емельян догадывался, откуда это.

А она все говорила, перескакивая с одного на другое:

- В жизни я много повидала хорошего и плохого. Но самое страшное было в сорок третьем году, когда я оставила Мусу у мамы и добровольно пошла на фронт. В медсанбате работала. Так вот. К нам привозили раненых. Это были почти мальчишки, еще не знавшие жизни, беспомощные юноши, изувеченные войной. Они умирали у нас на руках. Страшно было смотреть на них. Когда я думаю о своем сыне, я вижу перед собой глаза тех мальчишек. Только мать может понять и простить своего ребенка.

Перед Емельяном сидела и та, и совсем другая Нина Платоновна. Двадцать лет назад в ней была душевная доброта, женское обаяние. Теперь эти черты сохранились, но приобрели какие-то странные оттенки. Удивляло его то, что житейские невзгоды не ожесточили эту женщину. Напротив, она стала будто еще мягче, утратив способность противиться злу. Она даже не жаловалась, а просто говорила: