Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

Братишка знал по собственному опыту, как трудно сбить самолет в воздухе. Даже один самолет. А тут ему вдруг представился случай уничтожить сразу не один, а несколько, быть может, целую дюжину самолетов, и от этой мысли его охватил дерзкий вихрь, оттеснивший собой чувство страха и осторожности. Он расстреливал вражеские самолеты в упор, не думая о том, что и по нему могут открыть огонь, что он сидит не в бронированном танке, а в обыкновенном самолете. Максим Иванович помнил, что небо в ту ночь было холодным и звездным.

Генерал снова открыл глаза и проговорил, точно хотел подтвердить то, что закрепила память:

- Ночь была звездной. - И добавил торопливо: - М-да, именно звездной, - Он расправил на своем лбу мелкую гармошку морщин, потер лоб пальцами, спросил шофера: - А что, радио не работает?

- Работает, Максим Иванович. Да я вижу, вы отдыхаете…

- Вот именно… Включи-ка, Пахомыч.

Шофер порылся в эфире: передавали сообщение о положении в Конго, о грубом вмешательстве американцев во внутренние дела этой страны. Максим Иванович поморщился, попросил шофера найти музыку. Он надеялся, что музыка принесет ему душевный покой. Шофер включил только что начавшую работать круглосуточную программу "Маяк". Передавали зарубежную эстраду. Максим Иванович снова недовольно сморщил свое серое, осунувшееся, землистое лицо и спросил с упреком, словно шофер был виноват:

- А нашего, отечественного ничего нет?

- Так это и есть наше: "Маяк". А вы что хотите?

- Народные или советские песни. Или хорошую музыку. А этот визг прикрой: на нервы действует.

Шофер выключил радио, сказал сокрушенно:

- А помните, Максим Иванович, до войны какие песни мы пели? Отличные песни были. За душу брало.

- Да и во время войны было много хороших песен, - отозвался генерал, вспоминая свой разговор с сыном по поводу песен.

Дима приносил магнитофонную ленту и накручивал какую-то полублатную тарабарщину, где пошлые слова вполне соответствовали музыке. Генерал сердился: "Убери ты к черту эту похабщину". Сын говорил: "Это современные. Лучшие из лучших. У каждого поколения, отец, свои песни. Как правило, дети не поют отцовских песен, отцы не приемлют песни детей". - "Смотря по тому, какие дети и какие песни, - ответил генерал сыну. - Я в твои годы пел песни своих прадедов, дедов и отцов, со слезой пел".

Шофер снова включил приемник, и опять генерал услышал разговор о Конго. Максим Иванович вспомнил свой сегодняшний спор с генералом в отставке Аверьяновым. Отставной генерал утверждал, что ядерная война немыслима, так как в ее огне погибнут оба противника и вообще неизвестно, уцелеет ли что-нибудь живое на нашей планете. Поэтому Аверьянов не верил, что Пентагон может решиться развязать ядерную войну. Братишка решительно возражал, говоря, что от нынешних правителей США всего можно ожидать.

Мысли Максима Ивановича то уходили в сторону от того главного, что его сейчас волновало, то снова возвращались к сыну. Он думал о том, как много изменилось в мире и в стране за последние десять лет. В этих переменах было и отрадное, доброе. Но было и такое, что огорчало, вызывало чувство недоумения и досады. Как человек военный, он на все смотрел, все оценивал с позиций обороноспособности и боеготовности страны.

Старились вдовы, не дождавшиеся мужей с войны, уходили в армию сыновья, не помнившие своих отцов. Уходили, чтобы бережно хранить и приумножать доблесть тех, кто дал им жизнь и погиб смертью героя за эту жизнь. Генерал знал: не все оказались достойны отцовской славы. Он был недоволен иными молодыми солдатами: грамотным, хорошо подготовленным в вопросах техники, им не хватало идейной закалки и дисциплинированности.

Ася встретила мужа на улице и открыла тесовые зеленые ворота. Машина въехала во двор.

- Ой, Максим, ты бы знал, что у нас сегодня случилось! - нараспев заговорила генеральша, закрывая на засов ворота.

Во дворе густо пахло розами, флоксами и резедой. В воздухе парило, похоже, к дождю. Эта атмосфера покоя так же не соответствовала настроению генерала, как не соответствовало здоровое, воодушевленное лицо генеральши тем словам, которые она говорила.

- Представляешь, Максим, горихвост горихвоста убил. Насмерть. Вон труп лежит под смородиной. Иди, посмотри, - продолжала генеральша без сожаления, а, пожалуй, даже с какой-то странной веселостью в больших оживленных глазах. Веселость жены раздражала Максима Ивановича, но он умел скрывать свои чувства и с преувеличенным любопытством пошел туда, куда указала генеральша. - Представляешь картину: в скворечню к горихвостке забрался чужой горихвост. А муж его застал. И затеяли драку. Ты бы только видел, что творилось: ужас! И вот - насмерть.

- Кто кого? - спросил генерал, рассматривая мертвую синеголовую птичку с огненно-оранжевым хвостом. Генеральша вопросительно смотрела на мужа с полуоткрытым ртом: она не поняла смысла вопроса. - Муж чужого или чужой мужа? - пояснил Максим Иванович, уходя прочь.

- Да разве их отличишь, который наш, а который не наш: оба одинаковы, - ответила Ася и пошла вслед за мужем, продолжая выкладывать новости дня. - А птенчик славки улетел на березу и снова воротился на балкон. И сорока его караулила. Подлая тварь. А он, как чувствовал, что она за ним охотится, вернулся и спрятался под фанерой.

Птенец садовой славки жил на балконе уже четвертые сутки. Пять его собратьев утащила сорока. Она таскала их каждое утро по одному из гнезда, которое беспечная славка свила под карнизом кухни. Шестой, последний птенец не пожелал разделить участь своих братьев, выпал из гнезда в траву, хотя и не умел еще летать. Ася поймала его, снова водворила в гнездо. Но он снова упал на землю. Тогда догадливая генеральша все поняла: птенец спасается от сороки, и перенесла его на балкон. Ловила для него мух, комаров, разных букашек, которых он охотно заглатывал. И родители не оставили свое единственное дитя: поочередно летали на балкон и вместе с хозяйкой дачи кормили его. В общем, судьба птенца сложилась, в конце концов, недурно. Он безбоязненно сидел на ладони Максима Ивановича, а когда к его клюву подносили комара, широко открывал свой желтый рот. Максим Иванович ворчал на сорок:

- Ведь хищники, вредные твари. Истребляли же их, как волков. А потом нашелся какой-то ученый дурак и убедил кого-то из охраны природы, что сорока не так уж вредна, что и от нее есть какая-то польза. А какая именно - не сказал. И вот теперь не стреляют. Пусть, мол, живет, истребляет певчую мелочь и все такое. Помню, в каком-то журнале лет десять назад другой такой ученый спец доказывал, что волки никогда не нападали на человека, что для человека они совершенно безопасны. И чуть ли не обвинял человека - в несправедливости к бедным волкам.

Он сказал это с раздражением, сердито хмурясь и делая резкие жесты руками. Все мысли его были прикованы к одному, к главному, от которого просто невозможно было его отвлечь. Ему было обидно и горько, что жена не переживает вместе с ним, не понимает его душевного состояния, что судьба мелких пернатых заслонила от нее судьбу сына. Впрочем, сокрушаясь, думал Максим Иванович, какой он для нее сын: мачеха - она всегда есть мачеха. Досадно было то, что Ася не склонна к обобщениям и за судьбой Димы не умеет или не хочет видеть гораздо большее: судьбу какой-то части современной молодежи. Максиму Ивановичу казалось, что он уже тревожился не столько о сыне, черт с ним: он получил то, что заслужил, - он беспокоится о новом поколении вообще. А ведь в руках этого поколения будет святая святых: Советская власть, коммунизм, будущее, то, во имя чего жили, боролись, страдали и умирали миллионы людей не одного поколения.

Максим Иванович сказал жене, что ужинать будет потом, после, что он немного устал и хочет отдохнуть. Он снял китель и ботинки, взял свежую газету и прилег на гамак. Обратил внимание на статью о спектакле "Трое в постели". Критик очень деликатно, "по-отечески" журил молодого и талантливого драматурга Афанасьева, который "делал шаг назад в своем творчестве". В статье говорилось, что и для театра, и для драматурга этот спектакль является интересным и смелым поиском, однако поиск в целом не удался, несмотря на отдельные частные находки. Правда, критик тут же спешил сообщить непросвещенному читателю, что талант имеет право на ошибки. Критик досадовал и сожалел, что неудачу потерпел именно М. Афанасьев - автор классической пьесы "Гибель батальона".