Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей - Виктор Вилисов

— ключевая её характеристика сегодня. Мы видим, что чем более демократичной она становится, тем она более частная; можно дать квирам возможность регистрироваться в союзы — государству это ничего не стоит, — но репродуктивный труд, производящийся в союзах, так и остаётся на плечах их маленькой индивидуализированной ячейки.

Наконец, подразумевается, что семья — это романтический и сексуальный союз двух человек. Двое — это эффект натурализации: два человека необходимы и одновременно достаточны для рождения потомства. Но, как мы выясняли выше, на протяжении истории человечества до 18–19 вв. люди крайне редко жили только вдвоём — они зависели от расширенных семейств и сообществ, которые зависели от них, и могли рассчитывать на их помощь. Сегодня же моногамная пара изображается самодостаточной: подразумевается, что в городской среде каждый способен найти единственного человека, который будет сексуальным и романтическим партнёром, домашним сожителем, со-родителем, со-работником, компаньоном и эмоциональной опорой одновременно. Все остальные социальные отношения отсекаются и считаются не такими важными. Однополые союзы, которые считаются более осознанными и эгалитарными, как показывают исследования, вообще не защищены от инерционного воспроизводства гетеронормативных иерархий и уж тем более — социальной изоляции. Сегодня всё больше распространяются практики, которые теоретически подрывают диадическую структуру семьи, — полиамория, сородительства с друзьями и асексуальными партнёрами, всё больше одиноких родителей по выбору. Такие практики могут быть, а могут не быть подрывными; самые медийные полиаморы в России, которых я знаю, — максимально укоренённые в неолиберальном индивидуализме и психологическом дискурсе люди; их заботит «бережное отношение друг к другу и баланс интересов». Часто полиаморная структура просто копирует логику парной и ещё больше укрепляет индивидуализм семьи — втроём или вчетвером легче справляться с производством жизни, так зачем инвестировать во внешние сети заботы?

Итого: людей насильно собирают в изолированные ячейки и накладывают на них обязанности, с которыми они физически не могут справляться; всё это утрамбовывается слоями натурализации и романтической мистификации, — так, что люди даже не могут разглядеть механизмы власти, которые собирают их в эти ячейки; неолиберализм укрепляет границы семьи, отождествляя личную и семейную ответственность. Тяжёлый труд по производству жизни и недостаток поддержки вымывают из людей силы оценить своё положение и оставляют их в медленном умирании. Публичная сфера уничтожается привилегиями частной сферы, — даже если она расширенная, а не нуклеарная. Например, в 2014 году вышло исследование[215] о том, как семейные и родственные связи в Армении, Грузии и Азербайджане препятствуют гражданской активности. Берлант и Уорнер в книге Sex In Public[216] пишут о том, что «идеологии и институты интимности, которые обещают индивидуализированную самореализацию, представляют частную жизнь как единственную сферу, где это может быть достигнуто». Расширение понятия семьи до однополых или даже полигамных союзов, основанных не только на биогенетическом родстве, не гарантирует растворения индивидуализма и приватизации частной сферы. Наконец, семейный призыв «заботься о себе и своих близких» — как консервативный, так и неолиберальный — прямо связан с ростом национализма и ксенофобии; Файрстоун писала о «шовинизме, рождающемся в семье». Каков феминистский или квирный ответ этой ситуации, что фактически может значить «отмена семьи»? Кэти Уикс пишет, что важным кажется не восхвалять или проклинать семью, а попытаться представить будущее, в котором ни одна из существующих моделей отношений или домохозяйств не является более ожидаемой или наделяемой большей надеждой и привилегиями, чем остальные. На вопрос «а что вы поставите на место семьи» ответ «ничего»; цель не в том, чтобы предложить альтернативу семье, а в том, чтобы создать другие структуры, которые могут закрывать потребности разных людей, а не сваливать всё на одну хрупкую институцию, которая, очевидно, не справляется.

Я предполагаю, что кто-то, читая это, удивляется по двум сценариям: 1) но я люблю свою семью, почему нужно от неё отказываться? 2) я не чувствую запроса на полигамное партнёрство или одиночество, я чувствую, что мне нужна моногамная семья. Во-первых, конечно, никто не предлагает отказываться от любимых людей и их заботы; наоборот, этого должно быть больше. Во-вторых, к сожалению, нужно большое усилие, чтобы почувствовать, что наше психосоциальное устройство формируется миром вокруг; семья сопровождает и окружает ребёнка особым типом интимности с самого рождения; это не может не влиять на структуры и горизонты желаний нового человека. Когда вам кажется, что вы хотите нуклеарную семью, правильно задаться вопросом — был ли у вас шанс узнать, чего ещё вам может хотеться, насколько разнообразно пространство альтернатив вокруг? Возможно, вам нужна семья, но что вам с большей вероятностью нужно — безусловный базовый доход, трёхдневная рабочая неделя и отсутствие необходимости выходить замуж или жениться, чтобы закрыть потребность в заботе и поддержке. Донна Харауэй писала, что ей «до смерти надоели связи через родство и „семью“, и я жажду моделей солидарности и человеческого единства и различия, коренящихся в дружбе, работе, частично общих целях, неразрешимой коллективной боли, неизбежной смертности и стойкой надежде».

Родная кровинушка

Почему для устройства семьи и для людей вообще до сих пор так важно биогенетическое родство? Карин Ленке на примере Швеции анализирует[217], как работает политика биологии в отношении семьи и родства; набор её принципов отлично переносится и на другие западные страны, и на Россию. Идея, что настоящая семья — это пара людей, рожающая своего биологического ребёнка, — это консервативное наследие биодетерминизма и гетеронормативности; мы говорили об этом уже несколько раз — когда «природное» считается лучше, естественнее и важнее, чем «культурное» или «технологическое», а «настоящее природное» может воспроизводиться только через естественный гетеросексуальный контакт. Идея семьи, как мы выяснили выше, тесно связана с патриотизмом и нацией, а любая нация с трудом удерживается от умеренного или яростного эссенциализма, подтверждая свою легитимность глубокими корнями, идеологией семейности и распространяемым с неё на весь народ чувством «биологического родства». Когда какую-то группу людей внутри государства хотят расчеловечить или дискриминировать, именно это родство или «биологическая принадлежность» к земле/народу ставится под сомнение. Сегодня есть множество форм союзов, которые не отвечают идеалу биологической семьи между двумя разнополыми особями в первом и единственном браке, родившими одного и более детей при помощи естественного сексуального акта. Во-первых, огромное количество сводных семей — когда люди разводятся или кто-то из партнёров умирает, либо мать рожает от неизвестного и затем находит партнёра, — в этих случаях биологический ребёнок переходит в новую семью без биологической связи со вторым родителем. В культуре, в том числе популярной и сериальной, довольно подробно разработаны эти стереотипные сюжеты; подразумевается, что мужчина, «берущий бабу с прицепом», всегда совершает какой-то моральный подвиг, что полюбить «чужого ребёнка»