Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей - Виктор Вилисов

ЛГБТ-движения, которому в некоторых странах была необходима хотя бы декриминализация. Доступ к официальному институту брака начинает рассматриваться как способ легализации в обществе геев, лесбиянок и квиров. Кажется, что это может решить для однополых и ненормативных союзов вопросы наследования и раздела частной собственности, разного рода экономических льгот, существующих только для партнёрств, вопрос приёмных детей и репродуктивных прав, доступа в тюрьму или реанимации — и так далее. На какое-то время дискуссия о полной отмене семьи затихает. В феврале 2004 года Американская антропологическая ассоциация делает следующее заявление в ответ на призыв президента Буша принять конституционную поправку, запрещающую гей-браки как угрозу цивилизации:

«Результаты более чем столетнего антропологического исследования домашних хозяйств, родственных отношений и семей в разных культурах и во времени никак не поддерживают мнение, что цивилизация или социальные порядки зависят от брака как исключительно гетеросексуального института. Напротив, антропологические исследования подтверждают вывод о том, что огромное количество типов семей, включая семьи, построенные на основе однополых партнерств, могут способствовать стабильному и гуманному обществу».

Освободительные гей-движения добиваются успехов, и, начиная с легализации гражданских однополых союзов в Дании в 1989 году, к моменту выхода этой книги в 31 стране мира легальны однополые браки и ещё в 19 странах — гражданские союзы и зарегистрированные партнёрства, — конечно, со своими нюансами относительно экономических и репродуктивных прав: в некоторых странах именно официальное признание однополых союзов привело к явному запрету удочерения/усыновления ими. В целом прогрессивная политика в разных странах действительно сделала ситуацию немножко посвободнее; в той же Японии, к которой мы обращались выше, с одной стороны, тенденции индивидуализации увели вниз количество заключаемых браков и повысили возраст вступления в них, а с другой — всё больше людей экспериментирует с формами сожительства — такими, как нео-кеккон, «нео-брак», когда супруги принимают в семью своих друзей и живут вместе. Даже в России альтернативные форматы сожительств перестают восприниматься обществом как что-то опасное. Значит ли это, что дискуссия 70-х наконец разрешена, вопрос о полной отмене семьи больше не релевантен, и остаётся только ждать и бороться, пока прогрессивная политика Нидерландов распространится на весь остальной мир? Увы, кажется, что нет, и это особенно ясно после пандемии коронавируса, когда по призыву государства все засели по домам со своими семьями[212].

Исследовательница Кэти Уикс считает[213], что, несмотря на изменения в легальном и культурном понятии семьи, произошедшем за последние 50 лет во многих странах, три основных компонента семейной парадигмы продолжают существовать нетронутыми: приватизированная система социального воспроизводства, парная форма семьи и био-генетическое понятие о родстве. То есть семья — это (уже даже необязательно гетеросексуальная) пара человек, которая должна (с минимальной или вообще без помощи государства) заботиться о себе и воспитывать биологически родных детей (для однополых союзов существует искусственное оплодотворение и суррогатное материнство). Во-первых, эта предустановка делает в разной степени общественно или юридически недопустимыми все другие формы родства и союзов: даже в языке негативно закодирована «неполная семья» или «мать-одиночка» (хотя одиночное материнство или отцовство вполне может быть по выбору), не говоря уже о семье с тремя или более родителями, со-родительстве с друзьями, о семьях с неродными детьми или без детей вообще. Но давайте посмотрим на остальные эффекты семейной идеологии.

Во-первых, пишет Уикс, семья как форма принадлежности, сосредоточенная на биогенетическом родстве, натурализует социальные иерархии и одомашнивает конфликты, которые из-за них происходят. Здесь работает та же схема с биодетерминизмом, как и с любовью и сексом: люди уверены, что семья это «естественно», а значит, естественно и всё в ней — неравный труд (в том числе репродуктивный), экономические зависимости, насилие, подчинение детей, парная структура, незащищённость мигрантов и номадов. Семья, представляемая «натуральной единицей», как бы даёт «природное алиби» социальным отношениям власти, которые на неё влияют, и затемняет силы, которые формируют неравенства. Кроме биологического родства, современная семья зависит от процесса индивидуации. Выше я рассказывал, как Ульрих Бек описывает процесс разъедания семьи неолиберальным индивидуализмом; в итоге получается общество, состоящее из маленьких семейных юнитов, не особо связанных между собой. Индивидуализированные семьи производят такого же индивидуализированного субъекта с потребностью формировать тесные связи один-на-один, они увязывают индивидуальное сознание с частной собственностью и приватной сферой: места, где человек может получить поддержку и эмоционально зарядиться, сужаются до работы и семьи; эта маленькая группа из 2–3 человек считается способной удовлетворить все социальные, физические и эмоциональные запросы индивида, высасывая соки из публичной сферы, оставляя другие институции заброшенными. Привилегия семьи отрезает людей от альтернативных форм социальности; жена сидит с подругами, но звонит муж и требует идти домой, она подчиняется, и даже не потому, что он абьюзер, а потому, что родственники настаивали, что нужно проводить больше времени с семьёй, а у неё нет причин, чтобы не верить родственникам, ведь они единственные близкие люди, даже если она смутно чувствует подвох.

Кульминацией натурализации и индивидуации семьи является её приватизация. Она реализуется через вынос за пределы понятия оплачиваемой работы всего того домашнего, репродуктивного и комьюнити-труда и заботы, которые делаются «вне офиса»; этот «невидимый труд» уже давно и хорошо изучен в фем-теории. То, что (в основном, но не обязательно) женщина делает дома — убирается, готовит еду, ездит за продуктами, 9 месяцев вынашивает ребёнка и 18 лет его растит, поддерживает членов семьи эмоционально, решает уроки, вникает в проблемы близких, посещает родительские собрания, заботится о детях, пожилых, инвалидах, о соседях, о себе, — все эти вещи, несмотря на то, что они требуют чудовищного количества усилий, — не просто не считаются за работу, которая должна быть оплачена, но подразумевается, что на эти вещи у персоны откуда-то возьмутся время и силы помимо пятидневной занятости на оплачиваемой должности. Фокус в том, что без всего этого неоплачиваемого труда государство и рынок просто не могут существовать, потому что, как объясняет теория социального воспроизводства[214], это необходимая ежедневная работа по производству жизни. Тем не менее в экономическом смысле работа и домохозяйство разделены; государство и рынок исключают себя из помощи последнему, потому что это как-бы-частная сфера, — зато они всегда рады её отрегулировать. Особенно хорошо приватизация видна на примере выращивания детей: оно натурализовано как не-работа, индивидуализировано как личный выбор (хотя вся культура, пропитанная семейной идеологией, буквально орёт о том, что цель семьи — рожать, а ребёнок это счастье) или стиль жизни, и вся экономическая, эмоциональная и физическая ответственность ложится только на семью с минимальной или отсутствующей помощью от государства и рынка, хотя этот ребёнок — потенциальный работник, потребитель, армейский или государственный служащий. Приватизация семьи