Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей - Виктор Вилисов

это дало ещё один толчок к индивидуализации — многие получили новую степень свободы от семейств. Где-то это случилось позже, где-то раньше — как в СССР, на заре которого мерцали инициативы по полной отмене семьи и появлялись структуры расширенной поддержки, правда, к 30-м годам свернувшиеся с традиционалистским поворотом. Затем женские движения вкупе с повышением доступности образования и социальной защищённости, с одной стороны, запустили процесс эмансипации, с другой — возложили на женщин ответственность «заниматься своей жизнью» в условиях высокой прекарности, — и вот ещё одна ниточка, связывающая семьи, становится уже не такой тугой, внутри семейства становятся видимыми как минимум две разнонаправленные индивидуальные биографии. Разламывается «единство времени и места», внутри которого до этих пор практиковалась семья; с появлением у каждого члена семьи своих целей, своих мест заработка/образования/досуга, начинают приходить в рассинхрон их темпоритмы и пространственные ориентации; семья ежедневно делается одновременно в разных местах, а процесс её делания становится постоянным актом балансирования и переуточнения условий, — если люди внутри неё вообще способны на такую коммуникацию. Нарастают потоки миграции, становятся реальностью трансграничные и мультикультурные семьи, которые могут практиковать сотни разных сценариев пребывания в той или иной стране: аккультурации, интеграции или номадизма. Появляется оральная контрацепция, сексуальность отрывается от брака и рождения детей, — начинает падать количество заключаемых браков и расти количество разводов, люди живут друг с другом всё меньше и меняют партнёров всё чаще, становятся допустимыми адюльтеры и хукапы, а экономическое неравенство и неустойчивость никуда не исчезают. К текущему моменту всё это приводит к тому, что миллион вопросов в процессе делания семьи, которые раньше решались в автоматическом порядке — насилием, социальным устройством, отсутствием выбора, решением старших родственников, — теперь встают перед людьми, делающими семью; ответы на эти вопросы могут быть найдены в опыте других семей, но релевантность такого опыта с каждым годом падает под свидетельствами неустойчивости семьи вообще, а количество вопросов только растёт.

Ситуация такова, что единый сценарий построения семьи исчез, но общества и государства продолжают делать вид, как будто он существует и подходит всем. Люди продолжают жить в иллюзии, что семья — это натуральный способ организации общества, что она складывается естественным образом сама по себе, что к ней в текущем виде есть биологические предпосылки, что она необходима для воспроизводства популяции, что семья нужна каждому, чтобы жить. Шуламит Файрстоун объясняет[202], что семья продолжает быть этим гигантским счастливым объектом за счёт слоёв романтической мистификации: один слой перекрывает тревогу о чудовищном уровне домашнего насилия, другой размывает всеобъемлющую роль государства в регулировании семьи и брака, третий — скрывает экономический контракт, на котором основана семья, а также разделение труда, которое ждёт её членов, и тяготы рождения и воспитания детей. И когда молодая жена говорит «я не ожидала», её близкие, уже социализированные в это уютное рабство, всегда рядом, чтобы ответить: «а что ты хотела / а ты думала, будет легко». Я не хочу углубляться в описание современной нуклеарной семьи, потому что нас ждут вещи поинтереснее; но я бы хотел задержаться на том, кто на самом деле заинтересован в семье сегодня; потому что, когда люди говорят «мне нужна семья», они говорят чужими словами.

Базовым принципом существования расширенных структур родства в России и в мире был «человек для семьи». С появлением нуклеарной семьи в процессе индивидуализации стрелочка разворачивается, теперь «семья для человека». Но давайте посмотрим на Советский Союз после тридцатых и далее: напряжение консервативного поворота не допускало существования любых автономных структур принятия решений, конкурирующих или параллельных государству; семья тоже не могла быть таким институтом — ни крестьянская, ни городская; здесь появляется третий принцип — «семья для государства». Изящно сцепив семью с властью, советский режим через истерические морализаторские жесты полез в уже-не-личную жизнь: ограничение разводов, запрет абортов, контроль морального облика, товарищеские суды, поддержка целомудрия официальной культуры и так далее. Я часто гуляю по улице Маяковской и недавно заметил, что на фасаде роддома огромными буквами надпись: «250 лет на службе Отечества». Сегодня корпоративное государство в России придерживается похожей стратегии контроля с переменным успехом, но это не значит, что «семья для государства» существует только в авторитарных режимах. У современной семьи очень крепкая связь с любой нацией и нациостроительством. Это хорошо видно на примере Японии, как показывает исследовательница Акико Хасимото в книге[203] про японские семьи, описывая вход Японии в модерность в конце 19 века. Переходя от периода Эдо с его феодальным устройством к периоду Мэйдзи с более централизованной властью, новые лидеры придумали, что для построения сильной нации было бы круто распространить семейную систему ие, которая в основном практиковалась элитой и самураями, на всё население, тем самым взяв под контроль семейную жизнь всей страны. До принятия нового гражданского кодекса в 1898 году обычные жители не имели права на фамилию, а с его принятием появляется общенациональная система гражданской регистрации косеки, единицей которой становится семья под общей фамилией, — само собой, фамилией мужа, потому что мужчина в системе ие является главой семьи; если семья из трёх поколений — самый старший мужчина является самым главным, привилегии и авторитет передаются, конечно, по мужской линии. Официальное введение системы ие уничтожило эгалитарность в родстве: у женщины отобрали право владеть собственностью и влиять на принятие решений, новая семья крепко засадила её к домашнему очагу и укрепила гендерное разделение труда. Через идеологическую накачку семейной темы власть закрепила образ императора как главного отца нации, а нации — как одной большой семьи, исходящей корнями от императорской.

Другой пример — колонизация Америки и то, как, в зависимости от целей, колонизаторы применяли семейные политики в отношении коренного населения или, позднее, мигрантов и рабов, о чём рассказывает[204] исследовательница коренных народов Ким Толбир. Там, где прямой геноцид уже не был возможен, колонизаторы рассматривали «красных» индейцев как способных к «обелению» и интеграции в национальное тело. Чтобы освободить под себя землю, которой коллективно владели племена и сообщества индейцев, евроамериканцы религиозными и государственными инструментами насаждали брак, нуклеарную семью и моногамию; эта модель предлагалась туземцам как более цивилизованная, она же позволяла окончательно подкосить их демографию, делить землю и воровать их детей. Ещё один пример описывает Максин Бака Зинн[205], — как «семейные ценности» белых не распространялись в США на темнокожих, латиносов и азиатских мигрантов, — их мужчинам не была доступна «семейная зарплата», которую платили белым, поэтому около 50 % темнокожих женщин участвовали в рынке труда в 1880-м, в сравнении с 15 % белых женщин. Семьи мигрантов часто