Смерть в Лиссабоне - Роберт Уилсон

Мариана быстро перекрестилась.

— Она сказала мне, что доктор Оливейра развратил дочь в сексуальном смысле.

Мариана поскользнулась. Я подхватил ее. Она отшатнулась к стене дома и стояла там, вжавшись в стенку, потрясенная.

— Дона Оливейра сказала, что вы можете это обвинение подтвердить, — продолжал я. — Это правда?

Проглотив комок в горле, она мотнула головой. На улице было солнечно, жарко и пусто. Стены домов сияли белизной. Небо было густо-синее. Морской ветерок доносил вкусные обеденные запахи. Мариана глядела на меня так, будто в руке у меня был нож. Она стерла с рукава след от штукатурки.

— Я не осталась бы тогда в этом доме, — сказала она.

На этом можно было бы прекратить беседу, но я не удержался и задал вопрос, который не посмел бы задать никому из членов семьи Оливейра.

— Чья она дочь, Мариана?

— Кто? — спросила она, на этот раз с недоумением.

— Катарина.

— Не понимаю.

Больше я не допытывался. По улице, громыхая на камнях, мчалась машина. Я посторонился и, держась за спиной Марианы, прошел так с ней до главной улицы. У дверей супермаркета распрощался с ней, задав напоследок легкий вопрос. Мариана с явным облегчением и готовностью сообщила мне, что подругой Терезы Оливейры была некая Люси Маркеш, англичанка, и дала мне адрес этой Маркеш в эшторильском Сан-Жоане.

Я сел в поезд и поехал в Сан-Жоан. Там, пройдя пешком примерно с километр от вокзала, очутился перед домом, выстроенным недавно, но в традиционном стиле — с воротами, круглой подъездной аллеей и широкой лестницей, поднимающейся к портику главного входа. Дом говорил о достатке, но на настоящую старинную усадьбу не тянул. Я назвал себя в переговорное устройство и встал перед видеокамерой, установленной в воротах. Ворота открылись.

Плотная чернокожая горничная, видимо из Кабо-Верде, повела меня через мраморный вестибюль в гостиную, откуда доносился звук работающего телевизора. Люси Маркеш сидела на диване, поджав под себя ноги, с пультом дистанционного управления в одной руке и со стаканом в другой и смотрела английскую мыльную оперу. На полу лежала стопка журналов Hello!. Увидев меня, она выключила телевизор.

— Больше никаких разговоров на проклятом португальском! С меня хватит! — заявила она и замахала руками. — Не владеете языком джина и тоника — от ворот поворот!

— Я очень неплохо владею языком джина и тоника, — сказал я.

— Серьезно? Тогда дайте-ка мне гвоздик!

— Что-что?

— Ну вот, сразу и сели в лужу, инспектор. Гвоздик в крышку гроба! Ну чинарик, соску, сигарету, черт возьми! Там на столике пачка!

Она взяла из пачки две сигареты, одну из которых сунула за ухо. Я дал ей прикурить.

— Милости просим, — сказала она. — Хлопните стаканчик. И спросите, что надо. Вы не такой болван, как этот Гомеш. Вспомнишь — тоска берет.

— Абилиу…

— Абилиу лишил меня мобилиу, — сказала она, хохотнув над собственной идиотской шуткой.

Судя по рукам, Люси Маркеш было сильно за пятьдесят, но ее лицо и фигура словно законсервировались где-то около тридцати восьми. На ней были белые джинсы и майка с каким-то морским рисунком.

— Не могли бы мы с вами немного поговорить о Терезе Оливейре?

— При условии, что вы выпьете со мной джина с тоником! Мы же договорились, на каком языке беседовать.

Я налил себе джина, разбавил тоником и закурил.

— Тереза, Тереза, Тереза… — Вздохнув, она опрокинула в себя стакан. — Какая беда!

— Я расследовал обстоятельства гибели ее дочери.

— Расследовали?

— Меня отстранили от дела. Теперь этим занимается Гомеш.

— Гомеш. Ненавижу таких португальцев, как он! Таких серьезных, наду-утых! Их даже коктейлем Молотова не прошибешь…

— Простите, миссис Маркеш, но можно мы…

— Конечно, конечно. От джина я становлюсь болтливой. Тереза… Нет. Катарина. Ну да… Меня не удивляет, что она плохо кончила. Она была, что называется, вертихвостка. Знаете, что такое вертихвостка, инспектор?

— Догадываюсь.

— Маленькая кокетка, грязная лгунья и интриганка, — сказала она и поерзала по дивану. — Вам известно, что в прошлом году у Терезы был роман?

— С Паулу Бранку.

— Правильно.

— И она застала Катарину с ним в постели.

— Картинка была та еще! Дергающийся зад, ноги, закинутые на шею… Зрелище, скажу я вам, не для слабонервных! Тереза потом несколько недель в себя прийти не могла.

— Я так понял, что Катарина сама пригласила ее заехать и застать их в постели.

— Вы хорошо информированы. Любите сплетни, а, инспектор?

— Я был женат на англичанке.

— Ай-ай-ай! Нехорошо так говорить.

— А вам, кажется, сильно насолил какой-то португалец?

— Один-ноль, — сказала она и, облизнув палец, начертала в воздухе счет.

— Вернемся к любовнику, миссис Маркеш.

— А, ну да. Тереза была уверена, что из-за него-то Катарина и пустилась во все тяжкие.

— Из-за кого?

— Из-за Акилину. Это он подстроил так, чтобы Катарина узнала о любовнике матери и сама легла с ним.

— Господи! — воскликнул я. — Как могла Тереза вообразить такое!

— Вот я ей так и сказала: «Ты бредишь, милочка». Но она стояла на своем, говорила, что однажды приперла Катарину к стенке, а та знаете, что ей заявила? Сказала: «Нечего было самой гулять с мужиками». Хорошенькая семейка, верно?

— Почему же Тереза не оставила мужа?

— Да это все вы, португальцы, с вашими брачными контрактами… — Люси Маркеш покачала головой. — У Акилину и Терезы контракт был составлен… Как это зовется у вас, когда имущество обеих сторон идет в общий котел?

— Commuhão total de bens.

— Вот-вот. Когда Тереза вышла за него, у нее в карманах было шаром покати. Учтите, что она работала у него. Все имущество принадлежало Акилину, и он не хотел развода, чтобы не давать ей половины пирога, которую она бы отхватила, если бы развелась с ним.

— Но…

— Да-да, все дело в этом. Он с ума сходил по ней. Он ради нее оставил свою первую жену. Он дал ей все — деньги, положение в обществе.

— И что же произошло потом?

— Что-то случилось, причем в самом начале, а что именно — не знаю. Тереза никогда не делилась этим со мной, хотя я, уж поверьте, всячески пыталась это выведать. — Она похлопала рукой по стопке журналов Hello!: — Уж эти ребята раскошелились бы за подобную информацию!

От этих слов моя симпатия к собеседнице испарилась.

— Тереза заезжала к вам в субботу.

— Она и ночевала у меня, инспектор.

— А перед этим побывала у меня. Сказала мне, что Акилину насиловал Катарину.

— Она всегда говорила мне, что Акилину импотент — уж не знаю, как она это выяснила, потому что сама признавалась, что после рождения Катарины никаких контактов между ними не было. Так что понимайте, как хотите, инспектор.

— А что она делала в воскресенье?

— Похоже, в субботу вечером приняла лошадиную дозу снотворного, потому что поднялась не раньше двенадцати. Я даже волновалась и утром несколько раз подходила к ней, чтобы проверить, дышит ли. От меня она уехала в час дня, сказав, что пообедает в ресторане. Больше я ее не видела.

— У нее был «мерседес». Какого он был цвета?

— Черный.

— Модель? Серийный номер?

— Понятия не имею.

— А регистрационный номер?

— Может, я и горькая пьяница, инспектор, но, ей-богу, мне есть чем заняться в жизни, кроме как запоминать регистрационные номера машин, на которых ездят мои подруги! Вот Абилиу Гомеш разъезжает на машине… его и спросите.

Возвращаясь в Лиссабон, я гадал: возможно ли такое — мать, убившая собственную дочь? Нет, представить себе это я не мог. Не отрываясь, я глядел в окно, завороженный зрелищем прибоя — волны мерно накатывали на песчаный холм посередине дельты. Я думал о семействе Оливейра, о рухнувших надеждах, распавшихся семейных узах. Из-за чего это все произошло? Что не задалось с самого начала?

Сходить с поезда в Алькантаре я не стал, увидев из окна, что толпа на задах верфи № 1 рассосалась. До Каиш-ду-Содре я добрался к обеду и через трамвайные пути направился в ресторан возле рынка. Показался трамвай — сверкающий, новенький. Толпа вокруг меня на переходе шарахнулась и тут же хлынула вперед. Кто-то толкнул меня в спину, я споткнулся, нога подломилась, я упал на колени. Мои пальцы очутились в щели между рельсами. Жизнь, казалось, остановилась. Раздался металлический скрежет. Темнокожая, курчавая и худая девушка тянула ко мне руку. Приземистый, толстобрюхий, с плечами борца мужчина метнулся вперед и попятился. Женщина рядом с ним широко открыла рот, и из него вырвался странный сдавленный вопль.

Оцепенелость моя вдруг прошла. Пальцы выскользнули из щели, я откатился назад. Стальное колесо со скрежетом прошло мимо.

Я лежал и смотрел в небо. И неожиданно все стало очень просто, все сложности куда-то исчезли. Надо мной склонялись люди. Кто-то тер мою холодную как лед руку, согревая ее. Должно быть, лицо мое расплывалось в идиотской улыбке, потому что обращенные ко мне лица тоже улыбались.