Смерть в Лиссабоне - Роберт Уилсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В кабинете он остался стоять возле стола, не приглашая меня сесть.
— Я не ждал вас, инспектор, — сказал он. — Я позвонил к вам в офис, и мне сказали, что вы отстранены от дела и что оно передано инспектору Абилиу Гомешу. Конечно, он не того ранга следователь, что вы, но, без сомнения, работник профессиональный. Итак, чем я могу быть вам полезен?
— Я пришел выразить вам свое соболезнование по поводу смерти вашей жены. Трудно даже вообразить то, что пришлось пережить вам за эти сорок восемь часов.
Он медленно опустился в кресло, продолжая сверлить меня взглядом.
— Спасибо, инспектор Коэлью, — сказал он. — Не ожидал от полицейского такой чуткости.
— Это одна из моих слабостей, а возможно, и сильных сторон.
— Помогает в работе, инспектор?
— Да, — сказал я, — помогает. Как и вера в то, что истина превыше всего.
— Вы кажетесь мне очень одиноким человеком, инспектор, — заметил он.
— Это один из моих секретов, — сказал я, преодолев смущение. — Секреты — вещь необходимая.
— Говорите только за себя.
— Да, наверно, слова «адвокат» и «секрет» не очень-то вяжутся.
— Да нет, мы тоже любим загадки…
Мариана принесла кофе. Пока она разливала его, мы молчали. Когда она вышла, я сказал:
— В вечер накануне своей гибели ваша жена была у меня, сеньор доктор. Вам это известно?
Он поднял глаза от чашки с кофе. Даже когда он недоуменно моргал, взгляд его оставался острым.
— Она уже не раз пыталась лишить себя жизни, инспектор. Вы это знаете?
— Сколько было таких попыток?
— Можете проверить это, справившись в местной больнице. Они дважды делали ей промывание. В первый раз ее вовремя обнаружила Мариана. Это было пять лет назад. Во второй раз ее обнаружил я. Прошлым летом.
— Как вы объясняете эти попытки?
— Я не психиатр и не знаю, каким образом невроз может привести к этому. Не понимаю, так сказать, химии процесса.
— Обычно невроз — результат какой-то психической травмы. Пострадавший пытается таким образом избавиться от воспоминания о ней.
— Похоже на правду, инспектор. Откуда вы знаете такие вещи?
— Моя покойная жена интересовалась трудами Юнга, — сказал я. — А вы не в курсе того, что могло бы…
— Разве моя жена что-то говорила о… Вообще, что она вам сказала в тот вечер?
— Сказала, что брак ваш с самого начала не задался. Я еще подумал тогда, что пятнадцать лет — это довольно долгий срок для отношений, которые с самого начала не сложились. Похоже, она вас боялась и была от вас зависима. Ваша попытка в начале расследования унизить ее это подтверждает.
— А вы не считаете, что это она меня унизила связью с парнем, который на десять лет моложе ее? — быстро парировал он.
— Когда вам стало известно о ее любовнике?
— Не помню.
— Возможно, прошлым летом?
— Да-да… прошлым летом.
— При каких обстоятельствах?
— Я нашел у нее чек на рубашку из магазина, в котором я покупок не делаю.
— Вы сказали ей?
— Сначала я выжидал, наблюдал. Рубашка, в конце концов, могла предназначаться ее брату. Я-то знал, что это не так, но профессия приучила меня к точности.
— Так как же вы все-таки сказали ей это?
Мой вопрос, казалось, взволновал его. Непринужденность беседы улетучилась. Правда, похоже, ему была слишком неприятна. Внешне это выразилось в холодности.
— Это не имеет ни малейшего отношения к расследованию обстоятельств гибели моей дочери, инспектор. Тем более сейчас, когда вы этим делом больше не занимаетесь.
— Я считал, что мы просто беседуем.
Склонившись к столу, он пил кофе. Потом из шкатулки на столе вынул маленькую сигару. Предложил сигару и мне. Я отказался и закурил сигарету. Он постепенно успокоился.
— Мы остановились на том, что сказала моя жена вам в тот вечер, — произнес он.
— Она много чего сказала важного, ничего не объясняя. А я был очень усталый тогда. Она говорила, что ваш брак был неудачный, но почему — не сказала. Говорила, что вы человек властный и, так сказать, распространяете власть на сферу интимного, но как именно — тоже не объяснила. Она выдвинула против вас очень серьезное обвинение, но доказательств не представила. В общем, это не было…
— Беседой с человеком здравомыслящим, — закончил он за меня.
— Но что-то в ее словах, несомненно, было правдой. Так мне тогда показалось.
— Какое же серьезное обвинение против меня она выдвинула?
— Она сказала, что вы растлили Катарину.
— Вы ей верите?
— Она не представила доказательств.
— Но вы-то ей верите?
— Я расследую убийства, сеньор доктор. Люди лгут мне не от случая к случаю, они лгут постоянно. А я слушаю, сопоставляю. Снова слушаю. Изучаю свидетельства. Разыскиваю очевидцев. Если повезет, удается раскрыть дело. Но в одном я могу вас уверить, сеньор доктор: если кто-то мне что-то говорит, я не принимаю эти слова на веру автоматически. Если бы я поступал иначе, пришлось бы очистить все наши тюрьмы от воров и убийц, чтобы освободить места для невиновных.
— Что вы сказали ей на это?
Я внутренне вздрогнул. Я чувствовал себя виноватым и как бы ответственным.
— Я посоветовал ей проявить максимум выдержки… нанять адвоката и заручиться свидетельствами.
Он спокойно посасывал сигару — адвокат, нащупавший слабое звено в доказательствах обвинения.
— Совет здравый, — заметил он. — Вы сказали ей, что она обратилась не по адресу, что если…
— Сказал.
— Но почему же, по вашему мнению, она пришла именно к вам, инспектор?
Я молчал.
— Не думаете ли вы, что она пыталась повлиять на вас, чтобы, например, изменить ваше отношение ко мне?
И на это я не ответил. Адвокат, обойдя стол, приблизился ко мне.
— Возможно, она ссылалась на вольность поведения нашей дочери, на полное забвение ею всех норм морали и говорила, что это результат… Чего? Страшно даже подумать! Того, что человек, которому она безгранично доверяла, надругался над ее невинностью? Думаю, такое действительно можно назвать травмой, а вольность поведения — неврозом. Я прав? Таков был ход мыслей моей жены?
«Почему он женился на ней? — думал я. — Почему она вышла за него? Почему они столько лет оставались вместе?»
— Я прав, — сказал он, откидываясь в кресле. — Я знаю, что я прав.
Я встал, раздосадованный и смущенный тем, что он перехватил у меня инициативу. Я открыл дверь, собираясь уйти, так и не получив ответа на вопрос, но не решаясь задать его вновь.
— Существуют два вида надругательства над детьми, сеньор доктор, — сказал я. — Вы сейчас говорили о сексуальном надругательстве. Вид наиболее шокирующий. Но другой вид тоже может отличаться чрезвычайной жестокостью.
— Что вы имеете в виду?
— Лишить человека любви.
Я вышел в коридор, закрыв за собой дверь, но тут же вновь приоткрыл ее.
— Забыл спросить вас, сеньор доктор. У вас есть другая машина, помимо «моргана»? Наверное, «моргай» вам скорее для забавы, а для деловых поездок должно быть что-то другое.
— «Мерседес».
— Это и была та машина, за рулем которой находилась ваша жена в воскресенье вечером?
— Да.
Я сидел в парке рядом с домом адвоката и ждал, когда выйдет служанка Мариана. В обед она вышла. Я последовал за ней. Это была низенькая плотная женщина, ростом метра полтора, не больше. Волосы у нее были густые, черные, вьющиеся. Внешность ее внушала мне доверие. На круто уходившей в гору мощенной булыжником улочке я нагнал ее.
— Не могли бы мы с вами поговорить несколько минут?
Желания говорить она не выразила.
— Давайте пройдемся, — сказал я, забегая вперед и оттесняя ее на узкий тенистый тротуар. — Вы, кажется, расстроены.
Она кивнула.
— Хорошим человеком была дона Оливейра?
— Да, несчастная женщина, но человек хороший.
— А Катарина?
— Я у доктора Оливейры девять лет проработала. И все это время была рядом с Катариной — каждое лето, каждый выходной, и так все девять лет, инспектор… и знаете, хорошим человеком она не была, но не по своей вине.
— И даже в шестилетнем возрасте не была?
— Я чувствую, когда люди страдают, инспектор. И даже богатые. Они ведь не очень-то отличаются от бедных. У меня вот муж пьет. Как напьется, его словно подменяют, и дети страдают. Но он-то, по крайней мере когда трезвый, детей своих любит.
— А доктор Оливейра не любит?
Она не ответила. Выговорить не могла.
— Дона Оливейра пыталась отдать этому ребенку всю себя, всю любовь, которая в ней была, но Катарине это было ни к чему — она ненавидела мать, а, знаете, странно… ради отца готова была в лепешку расшибиться.
— Вечером накануне гибели дона Оливейра пришла повидаться со мной.
Мариана быстро перекрестилась.